Фелисия, или Мои проказы. Марго-штопальщица. Фемидор, или История моя и моей любовницы
Шрифт:
На следующий день, возвращаясь из Дворца правосудия, я зашел к моей вдове, дабы узнать, понравилась ли ей книга. Как я и предполагал, она успела прочесть всего несколько страниц, кои показались ей вполне пристойными. Она не стала разыгрывать передо мной наивную девочку, отчего я по-прежнему продолжаю утверждать, что, когда речь заходит о наслаждениях, воображение женщины поистине безгранично.
Меня пригласили остаться на обед. Я не заставил себя упрашивать и отослал карету. Компанию нам должен был составить один из служителей церкви, чей ум мадам Дориньи расхваливала на все лады. Но когда сей служитель пришел, я не заметил в нем ни особой святости, ни изрядного ума. Возможно, он был хорош в беседе наедине, но когда за столом сидели трое, он явно был скучен.
Чувственность витала над нашей трапезой; аромат поданного напоследок кофе и вовсе раззадорил меня: мне очень
Постепенно третий становился явно лишним. Мадам де Дориньи удалось под благовидным предлогом услать его на другой конец Парижа: вручив кошелек, она отправила его облегчать страдания недужных. Одной рукой моя молодая вдова творила благодеяния, а другой устраняла препятствия для получения удовольствия. Страсть — это политика, которую лучше всего проводить под прикрытием благочестия.
Я сидел подле мадам де Дориньи. То ли по небрежности, то ли по причине случайно выскочившей булавки, но из-под накинутой на плечи косынки виднелся уголок ослепительной белизны груди. Я не преминул отпустить по этому поводу комплимент; она покраснела. Ее домашние туфли были столь крохотными, что едва прикрывали ступни; одно неверное движение — и туфелька соскользнула на пол; я проворно поднял ее и доставил себе удовольствие водворить ее на место, успев за это время разглядеть изящную ножку. Мне захотелось охватить взором всю красавицу целиком: от ножки до груди, от груди до плеч, от пальчиков до талии. Каждая из вышеуказанных частей тела стала объектом для похвалы. Постепенно беседа наша оживилась; все, что у собеседницы моей заслуживало восхищения, у знакомых дам непременно обнаруживало какой-либо изъян; только мадам де Дориньи была само совершенство. Возмущение мое было велико; теперь я продолжал разыгрывать страсть исключительно для того, чтобы покарать прелестную клеветницу. Наконец, слово за слово, я стал целовать ей руки, постепенно приближаясь к груди и губам. Она пожелала отвернуться, но ее алые уста, неопытные по части обороны, встретились с моими, кои запечатлели на них пылкий поцелуй, предназначавшийся, впрочем, совершенно иному месту. За первым поцелуем последовал второй, уже не встретивший столь отчаянного сопротивления. Как следует подготовившись к стремительной атаке, я, продолжая лицемерить, удвоил свои старания. Отбросив условности, я сжал мадам де Дориньи в объятиях и перенес ее на кушетку, что стояла у нее в кабинете. Закрыв дверь, я на коленях стал умолять ее простить меня за дерзость, прекрасно зная, что поведение, подобное моему, женщины никогда не считают оскорбительным. Вздохнув, красавица открыла глаза и, одарив меня томным взглядом, вновь их закрыла и расслабленно произнесла:
— Ах, дорогой советник, я погибла!
— Зато я спасен! — воскликнул я и бросился к двери.
При этих словах она тотчас встрепенулась. Представьте себе, в какую ярость она пришла. Глаза ее метали искры, сердце преисполнилось гневом; вскочив, она бросилась ко мне и стала осыпать меня упреками. Я не сумел открыть дверь кабинета: там была секретная пружина. Тогда я решил обернуть свою оплошность себе на пользу. Повернувшись к ней, я со смехом заявил, что это была всего лишь шутка. Но она не слушала меня и требовала сатисфакции. Тут я изменил тактику и бросил на нее нежный взор; она ответила мне тем же. Слезы полились у нее из глаз. Сердце мое дрогнуло. Я шагнул к ней навстречу и заключил ее в объятия; глубина моего раскаяния была такова, что я подарил ей то самое наслаждение, коего едва не лишил и ее, и себя. Раскаяние мое сделало ее счастливейшей женщиной на свете. Ах, дорогой маркиз, какую радость я испытал! Тысячу раз благословлял я пружину, помешавшую мне осуществить мой первоначальный замысел! Два часа кряду она испускала сладострастные стоны; я не выпускал красавицу из объятий до тех пор, пока не получил полного прощения, и дважды, а потом и трижды дал ей сатисфакцию.
Ушел я вечером, пообещав вернуться. Получив приглашение, я стал бывать у нее так часто, как только мог. Я сохранил способность каяться, а мадам де Дориньи еще не забыла, что значит сладострастие, упреки и притворство. Я был бы настоящим глупцом, если бы не воспользовался приключившимся. Конечно, следуя своему изначальному плану, я бы наказал ее за злоязычие, но вряд ли она излечилась бы от него вовсе; зато сам я лишился бы неизъяснимого блаженства. Так не будем же упускать случай и, наказывая других, не станем забывать о собственных радостях. Цветы удовольствия недолговечны, будем же срывать их, пока они не успели облететь!
Господин Леду наконец убедился
В тот же вечер он отправился к Розетте; я пытался уговорить моего духовника взять меня с собой, но он отказался, и мне удалось проникнуть к Розетте только благодаря Лавердюру.
После обеда я впал в тоску и печаль. Председатель прислал ко мне Лавердюра, дабы через него спросить меня, не хочу ли я выступить посредником в деле мадам де Леклюз. Вы ее знаете, дорогой маркиз, это жена того игрока, который выдает себя за офицера, а за игорным столом развлекает публику и одновременно блюдет собственную выгоду. В его доме можно встретить вполне приличное мужское общество, чего не скажешь об обществе женском — дамы там исключительно легкого поведения. Собственно говоря, очень удобно, когда в столице есть такой уголок, где можно спокойно поволочиться за хорошенькими женщинами и выбрать ту, которая тебе по вкусу, и при этом не рисковать своей репутацией. Я обещал дать ответ через восемь часов. Я знал, что в доме мадам де Леклюз сейчас проживала юная провинциалка, приехавшая в Париж ходатайствовать по одному делу. Таково уж мое сердце: оно все время жаждет любви и наслаждений и, словно капризное дитя, хочет все, что видят глаза.
Я обсудил с Лавердюром свою возможность повидать Розетту. Говорил я с ним как раз в тот день, когда мою милую должен был навестить господин Деду. Лавердюр просто пригласил меня пойти вместе с ним и тут же поведал свой план. Вы, вероятно, решили, что в голове этого малого прямо-таки роились стратегические планы, один хитроумней другого. Вовсе нет. Он знал только один путь, только один способ, однако и путь этот, и способ всегда приводили к желанной цели. С Лавердюром не надо было ничего изобретать, с ним надо было просто идти к цели и достигать ее. Я полностью положился на него. Переодеваясь для свидания с Розеттой, он посоветовал мне сделать то же самое, с той разницей, что мне он рекомендовал надеть облачение священника — такое же, как у господина Леду; при этом его совершенно не заботило, сумею ли я освоиться с этим нарядом. Я согласился и тотчас написал записку своему другу, аббату и доктору теологии, с просьбой прислать мне сутану, длинный плащ, манишку и все необходимые детали костюма священника. Не спрашивая меня о причине подобной просьбы и не строя по этому поводу никаких догадок, приятель незамедлительно прислал мне все, что я просил. Костюм был доставлен в комнату к Лавердюру, где я и переоделся. Волосы мои скрылись под скромным, но тщательно причесанным париком, поверх которого была надета скуфейка; выглядел я весьма представительно, и если бы не мой скептический взор, то, несмотря на свой юный возраст, я вполне мог бы сойти за исповедника: добрые души гораздо больше ценят добродетель юную, нежели умудренную годами.
Костюм аббата меня нисколько не стеснял, ибо в юности я несколько лет провел в семинарии Сен-Сюльпис. Злые языки утверждали, что именно семинарии я обязан своими обходительными манерами, имеющими столь неотразимый успех у женщин. Я сел в портшез и отправился в Сент-Пелажи; Лавердюр следовал за мной. Прибыв, он поинтересовался, нет ли среди посетителей священника; ему ответили, что полчаса назад действительно пришел священник. Тогда он спросил, нет ли здесь вдобавок его хозяина; ему ответили, что они не знают, кто его хозяин. Притворившись растерянным, Лавердюр сказал, что хозяин его, господин аббат из Каламора, — как видите, он уже придумал для меня аббатство — отругает его, ежели он его не найдет; хозяин же его должен был пройти в приют вместе с тем священником, который уже вошел, так как разрешение этого первого священника распространяется и на его хозяина. Словом, заморочив всем голову, он помчался ко мне и сообщил, что путь свободен.
Завидев впереди сестру-привратницу, он заявил:
— Вот, сестра, это мой хозяин, проводите его в приемную, где уже находится один достойный святой отец.
Добрая монахиня открыла дверь. Я вошел, дрожа от волнения и смеха одновременно. По дороге я повстречал нескольких монахинь; они внимательно оглядели меня; во избежание неприятностей я старался не смотреть на них; сестры отдали должное моей скромности. Каково же было удивление господина Леду, когда он увидел меня, да еще в таком одеянии!