Феллах

аш-Шаркави Абдаррахман

Как всегда, Фармави говорил горячо и убежденно, пристально глядя в глаза собеседника. Потом, переведя взгляд в сторону парка Гезира, после продолжительной паузы задумчиво произнес:

— Хорошо бы нам почаще встречаться! Старой дружбой надо дорожить… Нам есть что вспомнить. Ведь мы не только вместе учились, но и вместе начинали борьбу, вместе стояли под пулями, когда англичане расстреливали демонстрацию. А нам было тогда столько же лет, сколько нынешним юнцам, вкладывающим всю свою энергию в твист. Да, нашему поколению есть чем гордиться. И тогда мы были впереди, и сейчас, можно сказать, составляем самый надежный костяк нации. Нет, с нынешней молодежью нас нельзя было и сравнить…

— Пожалуй, ты не совсем прав. И

нынешняя молодежь не только пляшет. Нельзя охаивать всех. Ведь люди бывают разные. Ну, взять, к примеру, этого парнишку Салема. Ему как раз столько лет, сколько было нам, когда мы ходили на демонстрации, не боясь быть убитыми или арестованными. Он тоже борется за справедливость. И не один он. Таких тысячи. Они не боятся трудностей и способны проявлять подлинный героизм в борьбе против угнетателей. Ведь это они, Фармави, готовы идти вместе с палестинцами, чтобы сражаться за освобождение их страны. Они ничем не хуже нас. И нам, я думаю, не стоит превращаться в брюзжащих стариков, которые всегда с некоторым презрением взирают на молодое поколение. Не надо, по-моему, осуждать сегодняшнюю молодежь только за то, что она отплясывает твист и другие модные танцы. В наше время ведь тоже были такие «танцоры», которые находили любые предлоги, чтобы уклониться от участия в забастовке или в демонстрации. Так что и в наше время, дружище, были люди разные. Не стоит переоценивать свое поколение.

Незаметно мы пришли на улицу Каср аль-Айни и остановились напротив здания министерства внутренних дел. В обе стороны одна за другой неслись на большой скорости автомашины, не давая возможности перейти улицу.

— Отвык я от Каира и от этой суеты, — сказал Фармави. — Всякий раз как приезжаю сюда, жду не дождусь, чтобы вырваться опять на волю. В провинции я себя чувствую куда лучше, и физически и морально. А вот многих молодых офицеров полиции из Каира и за уши не вытянешь. Так и норовят остаться в Каире после окончания школы. Сколько их ни воспитываешь, сколько ни втолковываешь, что Каир — это еще не Египет и что главная линия фронта сейчас проходит именно в деревне, они ни в какую не хотят ехать на периферию. А ведь именно феллах — душа Египта, и как никто другой он нуждается в помощи и защите полиции.

— Ты молодец, Фармави, сумел и в зрелом возрасте сохранить юношеский пыл и даже романтизм… А скажи честно, тебе самому разве не приходилось обижать феллахов?

— Никогда! — горячо возразил Фармави. — За свою службу я ни разу не ударил феллаха и беспричинно не наказал. И своих подчиненных я всегда учил и учу уважать феллаха. Ведь на нем держится страна. Он нас кормит. Любить свою страну надо через феллаха. Надо уважать его достоинство, отстаивать его права, помогать его раскрепощению и дать ему возможность почувствовать себя свободным гражданином. Тот, кто использует власть для того, чтобы унизить другого человека, достоин всяческого презрения. А тот, кто подавляет свободу личности, сам не имеет права пользоваться свободой. Как можно, например, завоевав свободу и независимость для своей страны, лишать свободы и угнетать своих соотечественников? Во имя чего мы тогда боролись? Ради чего изгоняли англичан? Чтобы заменить английский гнет арабским? Суть гнета от этого не меняется. Он не имеет подданства и национальности. Я считаю даже, что система, построенная на угнетении своих соотечественников, является не менее позорной, чем колониализм. Недаром один поэт сказал: «Позорнее в мире нет ничего, когда брат угнетает брата своего!..»

Не дождавшись окончания потока машин, мы наконец рискнули перебежать улицу.

Прежде чем разойтись, мы заверили друг друга, что отныне будем поддерживать постоянную связь: я обещал зайти к Фармави, когда буду в уездном городе, а он дал слово, что обязательно навестит меня в Каире, и еще, взяв номер моего телефона, заверил, что, как только мои земляки будут освобождены, он позвонит мне.

Во всяком случае, завтра утром я должен ждать его звонка. Фармави пообещал мне, что лично проводит моих земляков до деревни, чтобы полностью реабилитировать их и предупредить возможные эксцессы. Он сам побеспокоится, чтобы они вернулись домой как победители. Ведь это в самом деле победа, в которую и Фармави внес свой вклад…

На следующий день я не отходил от телефона все утро. Но звонка от Фармави так и не дождался.

«Ну вот, проглотил и еще одно обещание на завтрак», — горько подумал я.

Впрочем, на Фармави я не таил обиды. Он честно старается сделать все возможное. Спасибо ему и на этом. Но тут он, наверное, бессилен. В чем же дело? Где причина этой непонятной волокиты? Вроде бы все выяснилось? Ведь неспроста Исмаила срочно вызвали в Каир, как мне намекнул Фармави — для дачи показаний. Значит, о его неблаговидной роли в этом деле в Каире уже известно. Кто же все-таки задерживает их освобождение?

За обедом мне ничего не хотелось есть. Поскольку ночью я спал плохо, я прилег. Но как ни старался, уснуть не удалось.

Я вышел на улицу. Не направиться ли мне в самом деле к святым угодникам, как просили односельчане? Обойду-ка я сразу всех троих. Но вовремя вспомнил строгий наказ: сначала надо посетить могилу святой Зейнаб, потом Хусейна, а уж затем можно направляться к гробнице султана Ханафи…

Я так и сделал. У гробницы Зейнаб, к моему удивлению, толпилось очень много народу. Я попытался пробраться поближе к могиле угодницы, но это было не так-то просто. Видя тщету моих стараний, ко мне протиснулся седобородый мужчина и предложил прочесть за меня на могиле святой девы суру «Ясин»; это обойдется мне в десять кыршей. Я не стал отказываться от предложенной мне столь своевременной услуги, сунул ему деньги и с облегчением выбрался из толпы. Проходя мимо могил и гробниц различных святых угодников, я шепотом читал молитвы из Корана. Слава аллаху, их у меня в голове оказалось предостаточно — в свое время набили до отказа, так что мне хватило на всю дорогу.

В мечети Хусейна я с толпой молящихся протиснулся к гробнице святого. Люди, стоя на коленях, бормотали молитвы, время от времени они воздевали руки и опускали их на деревянные резные подпорки. Потом все склонялись в низком поклоне, касаясь лбом пола, опять поднимали влажные от слез глаза и простирали руки к небу, горячо и страстно молили святого заступиться за них, делились с ним своими бедами и печалями. Неожиданно мерное бормотание нарушил чей-то требовательный голос, вырвавшийся, как крик отчаяния:

— Аллах! Избавь нас от мучителей! Покарай кровопийц и тиранов! — И, разрыдавшись, мужчина припал к гробнице. Тотчас подошел служитель мечети и, положив руку ему на плечо, попросил подняться, дать возможность подойти к гробнице другим. И так же шепотом объяснил: — И не надо, брат мой, кричать! Аллах и так узнает твои мысли! До него лучше доходят те молитвы, которые произносятся шепотом!

Я осмотрелся. Мечеть была заполнена людьми, пришедшими поклониться святому угоднику, защитнику обиженных и обездоленных. Откуда столько людей, испытывающих нужду в защите святого Хусейна? Неужели всех привело сюда горе? А может, каждый, как и я, принес сюда не только свою личную беду, а обращается с мольбой о защите от имени многих людей — своих близких, соседей, земляков?..

Постояв у гробницы, я стал пробираться к выходу. И вдруг я почувствовал, как кто-то легко и в то же время настойчиво трогает меня за плечо. Я обернулся.

— Что, не узнаете? — спросил меня пожилой мужчина.

— Фархат-бей?!

Да, это был он, родной брат Ризка. Интересно, а этот-то зачем сюда пришел? За что и, главное, на кого может он жаловаться? Вот так прямо и именно об этом я и спросил. Фархат-бей вздохнул и ответил мне с улыбкой, приглаживая заметно поседевшие, но постриженные по последней моде волосы.