Феникс сапиенс
Шрифт:
– Папа, мы сделали великое открытие! Надо передать радиограмму в редакцию «Человек и космос»!
Долгую минуту все молча переглядывались.
– Я ничего не поняла, но, кажется, мы ухватили фортуну за хвост! – нарушила молчание Кола.
Сэнк тяжело покачал головой.
– Никаких хвостов и никаких фортун! Никаких радиограмм! Это не наше открытие. Мы нашли книгу, пусть нам за нее скажут спасибо. Нашли по своему расчету и, можно сказать, за свой счет – пусть нам скажут двойное спасибо. Но это не наша книга. Не мы ее писали, не мы открывали то самое излучение. И не нам кричать об открытии, мы не вправе примазываться к тому, что написано в книге! Тоже мне, соавторы! А представьте, что будет,
– Но ты сам сказал Давату, чтобы публиковал переводы лишь по согласованию с нами! – сказала Мана. – Мне показалось, ты подразумевал как раз то самое – немножко примазаться.
– Тяжело жить с мудрой женщиной! Да, мне стыдно, что я потребовал от Давата дурацких согласований. Это был момент слабости – рефлекс собственника. Я слишком трясся за эти книжные ледышки, когда их грузили в самолет. И эмбарго до конца марта – тоже слабость. Там, на Большой земле, наверняка есть люди, которые криво ухмыльнулись в мой адрес, сопоставив дату публикации и время съемки. Не слишком достойная уловка, даже если за нее нас простят. От Давата надо было требовать совсем другого – быстрой публикации переводов и воздержания от любых предварительных комментариев. Понял, Стим! Вернемся, опубликуем перевод книги, и когда она попадет в библиотеки, можешь писать в «Человек и космос», можешь писать, звонить тем радиоинженерам, ссылаясь на книгу. Надо срочно связаться с Даватом, отменить договоренность и принять новую. Чтобы пресечь грядущее козлиное дерьмо в зародыше.
– Сэнк, ты не забыл, что у нас каникулы? А то, чувствую, сейчас поставишь всех на уши. Ты прав, но давай поспокойней.
– Хорошо, до завтрашнего вечера расслабляемся, а потом вызываем Давата. Инзор, слышишь? А я пока немного подумаю.
Вечером Дават сам появился в эфире.
– Сэнк, хорошо слышишь?
– Да, нормально.
– Сэнк, я нарушил договоренность. В Новых Афинах идет конференция по атомной энергетике. Позавчера мне попалась на глаза программа – там оказался доклад от Атлантического института атомной энергии, где предлагается новый, соблазнительно простой в изготовлении тип реактора – с графитовым замедлителем, с обычной водой в первом контуре, никакого корпуса и высокого давления – такой реактор, грубо говоря, может собрать простой водопроводчик. А теперь внимание! В одной из найденных вами книг описано, как однажды рванул реактор – именно такой: я почитал проект – в точности такой. Погибло много народа, пришлось городить огромную запретную зону. Я полетел в Афины и вчера выступил с комментарием после того доклада, сославшись на твою книгу. Пытался связаться с тобой, но не успел. Народ взволновался, началась ругань, возможно, проект похоронят. Извини, я не удержался, лучше бы подождал, пока не свяжусь с тобой, но не вытерпел.
– Ну и правильно сделал! Нашел, за что извиняться! Я отменяю свои идиотские требования. И книга – она вовсе не моя. Мы тут вчера нечаянно разыграли в лицах ситуацию, которая будет развиваться, если каждый усядется своим толстым задом на найденные книги и попытается торговать чужими знаниями. Поэтому сразу же публикуй все, что переведено, без всяких согласований и как можно быстрей. Я думаю, надо срочно сочинить декларацию о статусе древних книг и предложить подписать ее приличным людям.
– Согласен. У тебя есть идеи по поводу текста декларации?
– У меня есть даже черновик. А у тебя есть бумага и карандаш? Записывай: «Мы, нижеподписавшиеся, считаем, что любые книги, любая
– Подожди, Сэнк, почему «каждый из нас», а не просто «каждый нашедший»?
– Это важный момент. Кто мы такие, чтобы требовать от каждого? Если мы напишем «каждый», то с какой стати этот самый каждый не пошлет нас к ялдобродам? Тогда надо добиваться, чтобы где-то в заоблачных верхах приняли закон насчет «каждого нашедшего», иначе наша декларация останется филькиной грамотой. А если написано «каждый из нас», то декларация звучит. А если подпишутся люди с репутаций, да побольше, то и у документа репутация появится, да такая, что посильней иного закона.
– Да, согласен. Текст понятен, допишу сам.
– Да, и сообщи остальным, что посадим на леднике Инзора с крупнокалиберным пулеметом для отстрела неподписавших. Если серьезно, с конца мая люди будут нужны позарез – хоть откуда, хоть из Атлантического Союза, хоть из преисподней. Книги начнет заливать, надо пробивать дренаж и спасать те, что начнут вытаивать. И у нас тут уже накопилось – твоей стрекозой на полторы тонны не обойдешься. Нужен турбовинтовой брюхоплан-амфибия. Он сможет сесть на озеро в конце мая – начале июня. Организуешь?
– Ну что, Сэнк, ты вроде повеселел. Полегчало? – спросила Мана.
– Полегчало! Еще с лета на душе висело ощущение некой слабо осознаваемой неправильности. Теперь осознал, сбросил с души камень, и каникулы продолжаются! Завтра идем по бруснику!
– Какая еще брусника?! Снег кругом.
– Самая потрясающая прелая прошлогодняя брусника. Апрельская, только что оттаявшая. Смотри – повсюду на южных склонах проталины, а на них полно брусники. Ее надо не собирать, а есть с куста. Запомните на всю жизнь!
Наступила распутица. Вездеходы зарывались в снежную жижу, у снегоходов гусеницы забивались грязью. Ящики с книгами складировали в ледяной выработке, тепло туда еще не добралось. Однажды четверо мужчин шли пешком от озера вдоль самой кромки ледника.
– Смотрите, что тут торчит! – прокричал Стим.
Изо льда торчал край ржавого диска. Пришлось бежать в «книжный забой» за инструментами, чтобы выковырять диск. Это были довольно крупные электромеханические часы – с рисками и стрелками и еще с календарем. Откуда такая архаика в Санкт-Петербурге XXIII века? Одна стрелка отсутствовала, но на циферблате остался четкий ржавый след от нее. Часы показывали 18:17. Крамб попрыскал растворителем ржавчины на окошко с датой и протер его тряпкой. Часы показывали 15 января неизвестного года. Это могло быть что угодно – время и дата, когда часы сломались, или время, когда они были выведены из эксплуатации и заменены на новые. Или, наконец, время катастрофы, если она воздействовала не только на людей, но и на электромеханические часы. Если так, то на других часах Санкт Петербурга… Если так, то ясен и год – 2227. Но где они, другие часы?
В первых числах июня западный ветер отогнал от берега озера подтаявший лед, освободив широкую полынью длиной километров пять. Этого с нетерпением ждали здесь и в Александрии, где стоял снаряженный самолет. Инзор сразу же связался с Даватом, и самолет вылетел, на сей раз – серьезный самолет. Уже через пять часов Глоня заскулила и выскочила на палубу, а за ней неуверенно с тявканьем выкатились семь пушистых щенков: на востоке медленно разворачивался, заходя на посадку, тяжелый турбовинтовой гидроплан.