Феникс
Шрифт:
Ольшеру, конечно, никто не помешал пробраться на своем черном «мерседесе» к самому подъезду и без особых представлений миновать дежурных эсэсманнов. Ему лишь протягивали правые руки и выдыхали гавкающее «хайль».
Он влетел к барону так стремительно, что тот несколько опешил. Капитан был настроен явно агрессивно.
— Наш разговор не должен иметь свидетелей, — сказал Ольшер и обвел кабинет красноречивым взглядом.
— Это министерство, — пояснил барон, давая понять гауптштурмфюреру, что на его комнату не распространяются порядки, заведенные
Ольшер сел и поправил очки. Он намеревался гипнотизировать барона. Две цепких булавки сразу же вонзились в Менке. Еще не седой, но уже старый, с высоким лбом и прической под Гитлера, барон оказался в зоне обстрела. Строгое, красивое лицо его, обычно сохраняющее барское равнодушие, сразу почерствело, оттенилось болью. Менке не терпел настойчивых и пристальных взглядов — они оскорбляли его.
— Что же вы хотите сказать мне без свидетелей? — спокойно спросил барон.
— Что право на формирование будущего правительства Туркестана принадлежит не только министерству по управлению восточными областями, — твердо выложил подготовленную еще по дороге фразу Ольшер. — Будущее правительство…
— Оно уже существует, — прервал эсэсовца фон Менке. Как бы желая подкрепить сказанное, он оттянул на себя ящик письменного стола и вынул лист бумаги. Лист с каким-то текстом, отпечатанным на пишущей машинке.
Это была роковая минута. Для Олыпера. Он не мог, не должен был знать содержание документа, если лист бумаги уже стал документом. Предвосхитить событие, хотя бы сделать шаг к этому.
— Для меня еще не существует, — объявил гауптштурмфюрер. — «Тюркостштелле» по указанию руководителя главного штаба СС несет ответственность за деятельность лиц, находящихся на Ноенбургерштрассе, то есть за деятельность так называемого «Туркестанского национального комитета». А эта деятельность является частью деятельности Главного управления СС. Повторяю, частью…
— Господин капитан, — как мог равнодушнее произнес Менке, — вы всегда напоминаете мне о моей забывчивости. Благодарю.
— Я не имел в виду ваши личные качества, барон, и отношу сказанное вами к шутке. Вопрос касается принципов. Принципов, затрагивающих область исключительного значения для рейха.
— Иначе мы с вами не говорили бы так торжественно, — усмехнулся Менке.
— В иную форму я не могу облечь свой протест, — все так же официально продолжал Ольшер. — Пришло время определить наше с вами отношение к дому на Ноенбургерштрассе.
Барон поежился. Ему предстояло выслушать речь эсэсовца, речь, которую он знал заранее и заранее опровергал. Тем более, что все уже решено и словоизлияния напрасны, напрасны усилия этого дантиста изменить ход событий.
— Если пришло время, я готов. — Он изобразил на лице скучное внимание, то самое внимание, что больше схоже с вынужденной необходимостью терпеть собеседника.
— В будущем правительстве Туркестана должны быть люди популярные в определенных слоях края, люди, имеющие живые связи или хотя бы связи временно прерванные, но которые можно оживить, восстановить.
— Это идея или реально выполнимая задача? — поинтересовался Менке.
— И идея, и задача. Впереди борьба, нелегкая борьба, и к ней мы обязаны относиться здраво, с учетом реальных сил и возможностей. Пока что эта борьба за линией фронта. Там не знают лиц, всю жизнь находившихся в тени, не сказавших ни одного громкого приметного слова, потерявших даже облик своего народа.
Барон усмехнулся открыто.
— Уж не намереваетесь ли вы устраивать выборы будущего правительства Туркестана?
— Дело не в выборах, а в фигуре, которая должна не только олицетворять формально власть, но и иметь контакты с определенной группой населения. В конце концов будущее меня не беспокоит. Это уже не мое дело. Меня беспокоит настоящее. — Ольшер сделал паузу. Многозначительную. Адресованную господину Менке. И тот принял ее. Поднял свои задумчивые глаза на эсэсовца. Настороженно поднял: что-то важное намеревался сообщить гауптштурмфюрер. Не ошибся. Это было важным. — Наши люди исчезают.
Фраза имела какой-то смысл. Определенно имела, судя по таинственному тону, которым ее произнес капитан, но барон не понял.
— Кого вы имеете в виду?
— Они попадают на необитаемый остров. В абсолютную изоляцию, — не объясняя, продолжал Ольшер. — После одного-двух сеансов связь прекращается. Все наши усилия становятся бессмысленными. Без контактов, без явок, хотя бы старых, ориентировочных, работа агентуры невозможна.
Барон тронул пальцем пресс-папье. Оно качнулось. Еще раз. Еще. Началась игра — нужно было на чем-то задержать внимание, не смотреть же все время на капитана: глаза его и так утомили доктора — впиваются, сверлят насквозь.
— Я полагаю, — воспользовался заминкой Менке, — вы сообщаете мне сугубо секретные вещи… Благодарю за доверие.
— Разве в этом дело, барон?
— И в этом тоже… Иначе мы не поймем друг друга и не достигнем цели…
Менке проверил, насколько метко он выстрелил и насколько глубоко поражен его собеседник. Результаты разочаровали барона: эсэсовец принял слова о взаимном доверии как дипломатический ход. На капитана вообще слова слабо действовали, и тем более слова, рассчитанные на психологический эффект. Он сам был мастер психических атак. Ольшера интересовала суть. Только суть. Для извлечения ее он и приехал на Фридрихштрассе.
— Наша цель, — уточнил гауптштурмфюрер тезис Менке, — борьба во имя победы. Борьба трудная и длительная…
Ого! Барон поймал капитана. Теперь можно было обезоружить противника.
— Вы преувеличиваете трудности, господин Ольшер. Разговор идет о скорой победе. Волжский рубеж вот-вот падет. Какие-нибудь месяцы — и все. Нам с вами следует торопиться. Поэтому, собственно, и подписан документ, определяющий состав правительства Туркестана, не будущего правительства, как вы сказали, а настоящего.