Феникс
Шрифт:
Белыми, даже синеватыми пальцами Менке подцепил лист, лежавший слева, тот самый лист, что он уже в начале разговора пытался показать гауптштурмфюреру, но Ольшер снова предупредил его намерение:
— Меня не интересует формальная сторона вопроса, если не сказать большего… Меня интересует судьба дела, которым я занимаюсь… Сегодня, как и каждую ночь, полетят самолеты на восток, за линию фронта, — не делайте удивленные глаза, дорогой барон, это не государственная тайна, это знает и понимает каждый немец, участвующий в войне, и я обязан обеспечить тем, кто будет сброшен на Востоке, возможность
— Так обеспечивайте, — вспылил Менке. Его начинала раздражать настойчивость эсэсовца. — При чем тут я…
— Вы? Вы не даете мне осуществлять практические задачи…
— Капитан… Мы, кажется, не в одинаковом звании и не в одинаковом положении…
— Простите, барон… Впрочем, положение не играет никакой роли в данном случае. Я вынужден говорить прямо. Разорвалась сеть, которую начал сплетать Мустафа Чокаев. С большим трудом выявились живые связи, выявились люди, способные образовать цепочку от Берлина до Туркестана.
— Выявились? Что ж, используйте их…
— От чьего имени? Чокаев убит.
Менке вспыхнул. Второй раз за время разговора с гауптштурмфюрером он терял равновесие.
— Умер.
Ольшер не обратил внимания на поправку Менке, вернее, отверг ее с легкой усмешкой.
— Убит пароль, с которым наши люди могли бы явиться в дом старых друзей Чокаева. А друзья эти остались, они помнят главу Кокандской автономии и, возможно, готовы снова поддержать его…
— Боже, какое хитроумное сооружение!
— А вы думали, парашютистов встречают с распростертыми объятиями? Статистика — неумолимая вещь и иногда страшная, господин барон. Тем, которых я снова пошлю, необходимы гарантии, иначе… Иначе, прежде чем сделать первый шаг там, они прибегнут к ампуле цианистого калия…
Давил эсэсовец на Менке. Ощутимо давил, и барон почувствовал страх. Не за тех, кому предстояло прыгать с самолета в ночную бездну, не за тех, кто глотал цианистый калий, а за себя, — Ольшер подводил мину под сооружение, которое с таким трудом воздвиг он, Менке, и которое приняло конкретные формы на этом листе бумаги. Сооружение было детищем барона и его будущим. Разрушь его капитан — и падет руководитель отдела пропаганды Восточного министерства, теоретик и вдохновитель плана приобщения Туркестана к союзу сподвижников Германии. Страх минутный. Его надо преодолеть. У него есть оружие для победы над Ольшером. Пора прибегнуть к нему…
На лестничной клетке пятого этажа столпился народ. Все женщины. Старые усталые женщины. Но сейчас они возбуждены и кажутся помолодевшими. Волнение способно возвратить силы.
Волнение. Из-за чего? Можно ли в такое время сыскать причину для этого? Даже извещения с фронта в траурной рамке не вызывают всеобщей реакции. Плачут в одиночку, у себя в квартирах. А тут собрался, кажется, весь дом. Во всяком случае приползли на пятый этаж жители и первого, и второго, и четвертого подъездов.
Собрались перед открытой дверью, но вовнутрь никто не заходит. На пороге шуцман. Седой шуцман, его спасла от армии именно эта седина. Но не в шуцмане дело. Женщины все равно не переступили бы порог — там газ. Был газ. Сейчас квартиру проветрили, отворили настежь и окна, и двери. Можно входить. А не входят. Боязно.
— Ну, как она? — спрашивает полная, с отекшими глазами женщина. Спрашивает полицейского. Но тот не отвечает. Отвечает белая старуха в чепчике.
— Мертвая.
Она знает. Не видно, но знает. Не первый случай. Если полный дом газа с ночи, люди не оживают, не встают с постели. Правда, газ сейчас слабенький, но все же. Полчаса подышать — сердце остановится.
— Ее вынесут?
— Сейчас нет.
— Ждут доктора?
— Нет. Гестапо.
Странно, при чем тут гестапо? Какое отношение имеет тайная полиция к отравлению газом? Неужели все связано с заговорами и шпионажем? Страшно жить, страшно находиться в собственном доме.
Вдруг пробегает шепот. Сверху вниз по лестнице.
— Она, оказывается, еврейка.
— Что?
— Юде.
— Невероятно. Мы столько лет знаем ее. Каждый день виделись. Нет, мир полон ужасных тайн.
Старухи глядят друг на друга. Уже по-новому. Другими глазами. Глазами гестапо. Кто может быть уверен в собственной родословной? Сейчас никто.
— Почему еврейка? — Сомнение чье-то. Или удивление.
— Сказал шуцман. Записку нашли на столе…
— Призналась?
— Нет… Известили.
— Кто?
Молчание. Сверху донизу онемела лестница. Полицейский тоже молчит. Ему хочется закурить. Достает сигарету, но тут же возвращает ее обратно в карман. Опасно. Все-таки газ. Был газ.
И снова шепот, теперь от подъезда вверх. Шепот и движение. Женщины жмутся к перилам. В страхе.
— Гестапо.
Мужчина в форме СС. В темных очках. Поднимается по ступеням. Спешит. Его никто не узнает. Вернее, никто не знает. И не может знать — он первый раз тут. Нет, второй. Но все равно — не знают. Тогда он приходил ночью. Неделю назад. Она была тогда еще жива, эта женщина. Или, как ее называли, — «еврейка». Жива. Она умерла только сегодня. Несколько часов назад.
Тогда он не предполагал, что она умрет. Не думал.
Ошибся Рудольф Берг.
И барон Менке прибег к оружию:
— Мустафа Чокаев являлся английским агентом, господин капитан, ставленником британской миссии на Среднем Востоке и в Средней Азии. В Париже он жил на «пенсию» маршала Пилсудского, которую переводил в Нажант, на Сюр ла Мер, 7, Английский банк. Чокаев был связан с британской разведкой до дня падения Франции. И мы арестовали его как английского агента… Агента…
Наивный человек этот барон. Он думал, что у него в руках оружие. Смертоносное оружие.
— Я все знаю, господин доктор, — удивительно спокойно произнес эсэсовец. Не улыбнулся, хотя мог даже рассмеяться в лицо барону. Чиновник министерства, ученая крыса, предполагает, будто в управлении СС сидят глухари.
— И вы знаете, что Мустафу Чокаева освободили после того, как он дал обязательство сотрудничать с Германией, бороться вместе с нами, способствовать осуществлению наших планов?
— Все, все, барон.