Феникс
Шрифт:
Искусство на Эсперейе было безымянным. Возможно, потому, что почти каждый что-нибудь сочинял, рисовал, лепил, украшая собственный быт и жизнь окружающих. В их компании Ирик писал стихи, Пиола великолепно танцевала, Элинка увлекалась живописью.
— Все-таки почему искусство анонимно? — поинтересовался Радов у Пиолы. — Ведь не всегда так было. Что же случилось?
— Оно постепенно теряло имена, — объяснила она. — По мере того, как становилось все более массовым.
— Но как же без образцов, столпов, на которых шло бы равнение? И как можно следить за художественными течениями, не оперируя именами?
— А зачем следить?
— Чтобы двигать искусство вперёд.
— Но зачем его двигать? — Она рассмеялась, и Радов понял,
— Это все равно, как если бы ты сказал, что надо двигать любовь. Кстати, чем ты занимаешься в последнее время?
Радов огорчился, что она не узнала о его деле, о том, что сейчас его увлекло, захватило моделирование подводных лодок, смахивающих на глубинных рыб. Кое-кто считал это увлечение детской забавой, да и он с удовольствием вернулся бы к медицине, но та почти полностью переключилась на репликацию, к чему до поры до времени его не допускали. Одна надежда на Лера. Поскорее бы возвращался Таир Дегарт — так хочется приобщиться к таинственному и святому делу.
За спиной Радова сидели Ирик с Элинкой. В их разговоре мелькнуло незнакомое ему слово аурана . Боясь прослыть и вовсе невеждой, не спросил, что это такое. И все же любопытство одолело, на ближайшем привале он подкатил с этим вопросом к Добу, но тот буркнул, что об этом лучше не рассуждать, это нужно пережить, как особое состояние организма. Нужна ситуация, а она может не сложиться.
Вероятно, речь шла о биополях. Радов физически ощущал их, когда компанию обуревали какие-либо чувства. При спорах с Добом он отскакивал от него так, как если бы тот был заряжён электричеством. Зато с каким удовольствием купался в нежном излучении Элинки и сложном, многообразном поле Пиолы! Биополе Нисы, стоило подойти к ней на шаг, успокаивало и утешало в минуты ностальгии по прошлому. У Пита можно было подзарядиться неистощимым двигательным рефлексом, у Ирика — глубокой сосредоточенностью, и когда он намеренно подключался к его полю, предметы обретали как бы ещё одно измерение, все вокруг воспринималось с оттенками, объёмно и с философским настроем.
Однажды он поинтересовался у Пиолы, каково ощущение от его поля. Блеснув глазами, она сказала:
— Надеюсь, ты не считаешь себя пустым местом? Твоё поле довольно сложное: податливое, гибкое и в то же время капризное. Такое противоречие привлекает.
На седьмой день путешествия случилось то, чего с нетерпением ожидали все и что, оказывается, могло и не произойти. А предшествовало этому событие, которое чуть было не стоило Радову сильной боли.
Неподалёку от горного селения, напоминающего земную деревеньку где-нибудь в Кападокии с её домами, вырезанными в скалах из розового туфа, находился заповедник, рядом с которым они решили сделать привал. Заповедник славился редкой породой когда — то давно выведенных животных, так называемых сурнулов. В путеводителе Радов видел фотографию этого зверя, и тот очень впечатлил его. Издали — общим планом — средней величины лошадка, но морда… Нечто лицеобразное, и сразу вспоминались мифические кентавры.
Остановились в полукилометре от заповедника, на берегу тихой речки, неподалёку от гористого леска.
В одном из южных городов Пиоле кто-то подарил забавного пумпа с двумя голубыми пятнышками на серебристой шёрстке, и он то и дело требовал ласки своим переливчатым, застенчивым смехом, таким не подходящим его взбалмошной натуре. Все по очереди теребили Аха, бегали с ним наперегонки, купались в речке, с упоением дыша настоянным на травах воздухом.
К вечеру высыпали крупные звезды.
— Вон там Земля, — указала Пиола на восточную часть неба, и все смолкли. На плечо Радова легла чья-то рука, он обернулся — рядом стоял Доб, взглядом разделяя его печаль. Радов предложил разжечь костёр, как это делали их предки, и сварить для пумпа уху. Но оказалось, что и этот зверёк питается искусственными пилюлями. Тем не менее Элинка с Питом ловко разложили уже собранный
Пиола вдруг спохватилась, что пумп куда-то исчез.
— Он может заблудиться или попасть под копыта сурнулов, — встревожилась она и, ахая, побежала куда-то в ночь. Радов поспешил следом, тоже громко зовя Аха, но паршивец не появлялся. Белое платье Пиолы мелькало перед ним, притягивая и маня, и он быстро шёл за ней с неожиданным туманом в голове, едва сдерживаясь, чтобы не броситься догнать её, обнять, ощутить её грациозную тонкость и тепло не только зрением. Внезапно она остановилась, шагнула в сторону, и в руках её заблестел пушистый клубок.
— Ты негодник, Ах! — отчитывала она повизгивающего в лукавом смехе пумпа. Радов подошёл, срывающимся голосом предложил понести зверька. Пиола мельком взглянула па него, и. пока пумп переходил из её рук к Радову, он не выдержал, сунул пушистый комок в прихваченную им матерчатую сумку, а другой рукой неловко обнял Пиолу.
— Нет, — твёрдо сказала она, освобождаясь. — То, что ты имеешь в виду, может быть и без присутствия души. Я же сейчас хочу не этого, иначе никогда…
— К черту! К черту! — Он перебил её на полуслове. — О чем ты толкуешь? Есть небо, есть звезды, есть ты и я — чего ещё?
Пиола резко отвернулась от него, и он услышал чёткий конский топот.
— Сурнул! — вскрикнула она и заметалась в отчаянии, выхватив у Радова сумку с пумпом.
Они находились посреди широкого луга, укрыться было некуда, а добежать до леса не успели. Топот приближался. Радов вспомнил рассказы о том, что сурнулы любят заигрывать с людьми, до смерти пугая их своими лицемордами, и, крикнув Пиоле: «Падай в траву!», ринулся наперерез вылетевшему из темноты конскому силуэту.
Увидев человека, сурнул резко умерил галоп, перешёл на мелкую рысь и, приблизившись, остановился.
— Не смотри в его морду! — крикнула из травы Пиола, и, развернувшись, сурнул пошёл на её голос.
— Куда?! — завопил Радов, но зверь не остановился.
— Стас, миленький, я боюсь! — раздался отчаянный вопль.
«Илим, встань передо мной!» — малодушно вызвал Радов спиролетчика, не представляя, как тот может помочь ему. Илим не замедлил явиться перед внутренним экраном Радова. «Не бойся, — сказал он. — Прыгай ему на спину!»
Не помня себя, Радов в несколько прыжков догнал сурнула и вскочил на него. В нос шибануло запахом конского пота с примесью псины. Зверь резко остановился, по-лошадиному заржал, выворачивая к Радову человекообразную морду с огромными выпуклыми глазами. При слабом свете Эо, спутника Эсперейи, морда показалась Радову скорее жалкой, чем страшной. Его обуял азарт. Он ударил каблуками в бока зверя и тот понёс его по лугу в сторону, противоположную стоянке. Скакал, сжимая коленями его бока и крепко вцепившись в гриву, от осязания которой передёргивало — она была пушистой, тягкой, как волосы девушки. Едва подумал, отчего это зверь не пытается сбросить его, как сурнул резко остановился и, заржав, стал на дыбы так, что он чуть не слетел на землю. Опустившись, зверь стал брыкаться задними ногами, норовя укусить.
Радов взмок от пота, пальцы, вцепившиеся в гриву, онемели, пока наконец, обессилев, сурнул не стал послушен ему. Теперь, когда он смирно подчинялся движению рук Радова, появилось искушение подъехать на нем к костру, но вряд ли это обрадовало бы кого-нибудь. Слезть со зверя он тоже не решался — здесь, на открытом пространстве, тот легко мог затоптать его, поэтому он понёсся к лесу, решив спрыгнуть там в кусты.
— Стас! Стас! — услышал он крики.
По-прежнему стискивая одной рукой гриву зверя, он заложил в рот пальцы другой и пронзительно свистнул, давая понять, что жив. Сурнул испугался свиста, рванул и бешено понёсся, брызжа слюной. На бешеном галопе они влетели в лес и зверь, споткнувшись о корягу, грохнулся наземь, едва не придавив Радова своей тушей. Радов ударился затылком о дерево и потерял сознание.