Феникс
Шрифт:
— А-а-а, — злорадно протянула, увидев его холёное, не тронутое болезнью лицо, — потому-то вы, вероятно, и здоровы, что вас пощадил всевышний. А вот меня, атеистку, покарал. Но за что тогда наказал он Игнатьевну? Вон как она бьёт поклоны, а до сих пор не может ходить.
И что же, по-твоему, ответил Василий? — Он поднял глаза вверх и усмехнулся:
— Ау! Где же вы, летающие тарелки с братьями по разуму? Почему не помогли нам? Разве не видите, как вы необходимы? Что это за братья, которые не хотят помочь в трудную минуту?
— Возможно, они так далеко, что пока не могут пробиться к нам с такой миссией, — неуверенно предложила я.
— А у бога, возможно, кроме нас, есть дела поважнее, — ответил Василий.
— Что ты, Васенька, — Игнатьевна испуганно
— Тогда выходит, что бог бессилен! — выкрикнула я, расхохоталась и… Ты знаешь, что случилось потом? Это было ужасно: я задрала голову и плюнула. В потолок. А по сути, в небо.
Не поверишь, но в ту минуту я услышала голос. Нет, не божеский, а твой. Так явно и чётко, будто стоял рядом, ты произнёс: «Не плюй в колодец!»
Я вздрогнула и оглянулась.
— Кто это? — пробормотала оглядываясь.
На меня смотрели непонимающе — кто с иронией, кто с ужасом.
— Кто сказал: «Не плюй в колодец!»? — переспросила я шёпотом, еле сдерживаясь, чтобы не сорваться в истерику.
Ко мне подошла Нина Васильевна, взяла за руку и усадила на кровать.
— Успокойся, тебе почудилось.
Брат Василий смотрел па меня с недоброй усмешкой.
— Он бессилен, понимаете? — пробормотала я. — Даже если и существует.
В голове продолжало звучать: «Не плюй в колодец!» И тут меня осенило: ну, конечно же, кто, как не ты, мог в эту минуту сказать такое? В небо нельзя плевать ни при каких обстоятельствах, даже если ни во что не веришь. Потому что небо — это частица космоса, а значит, и частица тебя, человека. Плюнув в небо, я плюнула в собственную душу.
Теперь понимаю, что в ту минуту твоим голосом говорило моё подсознание, но я тогда была очень огорошена. Брат Василий заметил мою растерянность, усмешка на его лице сменилась озабоченностью и даже участием.
— Вы не в себе после болезни, — сказал он. — Ничего, это пройдёт. А на бога не пеняйте. Возможно, он и сам мучается.
Тут Валя Ерёмина громко выругалась. Простая, грубоватая стрелочница с обветренным лицом, она не верила ни в бога, ни в черта, ни в иное измерение. Ей нужна была тихая, мирная жизнь здесь, на этой земле, в этом мире, сейчас, сию минуту. И я хорошо понимала её.
— Ядрёна лапоть, — сказала Валя. — И когда же человек перестанет страдать!
А я подумала: не преждевременны ли твои мечты о всемогущем человеке? Может ли родиться в нас человеческое достоинство, пока мы ощущаем себя букашками, которых так легко стереть с лица Земли?
Я сидела на кровати, смотрела на высохших за время болезни женщин, думала о том неизвестном, что ожидает нас, и мне было страшно. Кажется, тогда я впервые поняла, что твоё увлечение философией было не совсем данью моде. Ты искал опору под ногами, боялся и, по сути, занимался богоискательством. Вспомни бесконечные посиделки с друзьями, когда, ещё и щеголяя друг перед другом, и передо мной, вы цитировали веды и Библию, Гегеля и Циолковского, Платона и Вернадского. У вас в головах была невообразимая мешанина из диалектического материализма, новейших научных течений и древних мифов, притч, легенд. А я была так увлечена тобой, что не нуждалась ни в каком боге. Я была молода, здорова, беспечна, и страх, который исподволь уже закрался в сердца многих, не отравлял моего существования. Моей религией была любовь. Моим богом был ты, который по очереди испробовал на себе каждую модную систему: занимался йогой, омолаживался голоданием, уходил в горы с альпинистами в надежде подкараулить НЛО. Ты ждал чуда, чтобы избавиться от тайного страха, в котором боялся признаться самому себе. Все это я поняла, когда сидела на кровати и смотрела на брата Василия. В ту минуту мне тоже было страшно. Болезнь приоткрыла нам некие горизонты судьбы, и я поняла, как много заключает в себе человек, и что мы ещё, по сути, не родились — это ждёт нас впереди, если, конечно, не уничтожим себя физически или духовно.
Последняя наша встреча, уже в Херсоне, была короткой и случайной. Я так и не знаю, что оттолкнуло нас друг от друга. Неужели перенесённое
Я хотела ребёнка. Хотела так, что порой становилось стыдно этого желания. После тебя было несколько мимолётных увлечений, но они ничего не оставили в душе. Поэтому все мои мечты сошлись на ребёнке. Я знала об опасности, связанной с этим желанием, и все равно лезла на рожон. Мне виделось, как я нянчу его, пеленаю, купаю, как гордо вышагиваю с ним за руку по городу, ничуть не смущаясь отсутствием папаши, как вечерами читаю ему книжки, учу грамоте. Мне хотелось мальчика. Это желание возникло вопреки той, открывшейся в период болезни галлюцинаторной картинки из будущего: рядом со мной сидела девочка, которая — я сразу это поняла — была моей дочерью. Что-то неприятно поразило в ней, но что именно, я тогда не поняла. Словом, я хотела сына. В этой мечте меня подогревала подруга, работающая в роддоме. Она часто рассказывала о том, как непутёвые мамаши-одиночки бросают грудных младенцев, говорила о многих случаях усыновлений. Будучи по натуре романтичкой, подруга и подстроила мне тот житейский спектакль, который продолжается до сих пор и прекратится лишь с моей кончиной. Дважды она заводила меня в бокс, где лежали в кроватках крохотные, беспомощные тельца, требующие заботы и ласки, чтобы стать людьми. Я смотрела на их сморщенные личики, и меня охватывала жутковатая радость при мысли о том, что родить человека духовно — не менее ответственно, а может, и гораздо выше, чем дать ему только физическую жизнь.
Решение подкрепилось ещё и стечением обстоятельств: напротив моей пятиэтажки находился Дом малютки, откуда день и ночь слышался младенческий плач. Вполне естественный для каждого ребёнка, здесь он казался детской жалобой на людей, решивших жить без забот и печалей, выжимая максимум удовольствий.
По утрам я просыпалась от этого крика, и меня мучила совесть — будто там, за каменным забором, плачут брошенные мною дети. Я представляла, как они беспомощно барахтаются в мокрых пелёнках, холодные и голодные, хотя, конечно же, за ними был неплохой присмотр. Но разве сравнить его с домашним? Мне снились удивительные сны: будто моя комната полна голеньких плачущих младенцев, и все тянут ко мне ручонки, и я готова приютить их в своём жилище и сердце.
И вот настал день, когда моё решение окончательно созрело. Ты к тому времени женился. Удивительно, что живя в таком сравнительно небольшом городке, как Херсон, я так и не узнала, кто твоя жена, лишь однажды услышала, что ты уехал на Север.
До сих пор не могу понять, как подруге удалось уговорить меня взять именно девочку. Удочерение произошло без особого труда, и к матери я приехала якобы со своим ребёнком. То есть, даже мать ни о чем не подозревала.
Почему я все же взяла девочку? Подруге удалось убедить меня, что девочки всегда ближе к матери, то есть, я обретаю себе друга на всю жизнь. Мол, мальчишки более эгоистичны и уже юношами не принадлежат тебе. И вот ещё что сыграло решающую роль в выборе: взглянув на одну из предложенных подругой малышек, я обмерла — у неё были большие серые глаза, очень похожие на твои, и — о диво! — мой нос, губы, подбородок. Я тут же решила, что жизнь подбросила мне удивительный сюрприз: овеществила нашу с тобой дружбу в образе этой девочки.
Я полюбила её сразу же и вскоре не представляла, как можно было мечтать о мальчишке — такой она была замечательной. Сероглазая, белолицая — в тебя! — с красиво очерченными губками и бровями, она была для меня лучшим ребёнком в мире. До сих пор не верится, что родила её не я.
Полгода я была так счастлива, что нисколько не смущалась соседских взглядов — мол, бедная мать-одиночка. Глядя па моё горделивое лицо, трудно было предположить, что у меня нет мужа: так сохраняла я своё достоинство. И уж тем более никто не догадывался о том, что это не мой ребёнок. Мысль об этом я изгнала из себя в первые же дни, как только взяла девочку. Она была моей и ничьей больше. Разве что для тебя ещё оставалось место, и порой чудилось, что все-таки мы встретимся, я покажу тебе дочь и спрошу: «Не правда ли, она очень похожа на нас?»