Феномен

Горбовский Глеб Яковлевич

Для отрясания с сердца и ума мрачных мыслей Потапов тогда же придумал, по ходу подлости, незатейливую игру. В игре участвовали двое: он и река Волга. Потапов говорил реке: «Послушай, если я такой негодяй законченный, тогда не перейти мне на ту сторону. Решай. Как скажешь, так и будет. К тому же девушка Аля только, мол, с виду такая веселая: она же притворялась всегда, что я, не видел? Особенно последние, расстанные, денечки из кожи лезла, улыбку на губах поддерживала…»

Волга тогда не поворотила Потапова, не устрашила синюшным, мрачным ликом своим и скрежетом льда, распирающего ложе реки. Потапов Волгу перешел благополучно, и в эту же ночь на реке началось действо ледохода, длившееся той весной чуть ли не целую

неделю. Самым впечатляющим был момент, когда Потапову нужно было перепрыгивать развод во льдах, маленькую бездночку, там, где по воле «стрелочника» обрывался зимник. И еще — возле самого берега, уже на противоположной городку стороне, где лед, местами заползший на луга, искрошился, из-морщился, прохудился, и Потапов несколько раз, со стеклянным звоном игольчатых льдинок, проваливался в неглубокую воду: один раз по пояс, другой — по грудки, третий — всего лишь по колено. На сухой взгорбок выбрался окоченевший. В заречном селе кинулся к магазину сельпо, на дверях которого уже болтался замок. Но молодая завмагша, жившая неподалеку, смилостивилась тогда, пожалела, отпустив солдатику из домашних запасов пару бутылок фруктово-выгодного. И это было торжество: сидеть на перевернутой лодке, отжимать воду из своего последнего, с собой на гражданку увозимого «хэбэ», сидеть и смотреть на ту сторону, в свое прошлое, уже — прошлое, которое никогда не повторится.

Итак, мать и еще одна женщина — это они, одарившие Потапова кто любовью, кто лаской, — останутся в сердце мужчины неизжитыми рубцами. Тонкая рябина и милосердная, простившая молодому Потапову все его сердечные выкрутасы Волга.

Потапов не стал дочитывать «Смерть Ивана Ильича». Он уже знал, предчувствовал, что дело там кончится плохо: наверняка Иван Ильич умрет, все к этому шло. Да и подсмотрел он вчера, не выдержал, в самый конец повести заглянул. Больной у Толстого свет увидел. «Вместо смерти был свет». Что ж, Льву Николаевичу виднее. Видимо, так оно и есть, когда последний контакт в мозгу человека разъединяется, — происходит вспышка. Поверим на слово. Что же касается самого Потапова, то в «данный момент» собирается он… жить. Да-да. Не заново, не с «новыми силами», не с «открытым сердцем» и «поднятой головой», а «просто жить», всего лишь, ибо «просто жить»— куда труднее, нежели воодушевляться на подвиги. Жить, работать — и не с новыми, а с прежними силами, с их, как говорится, остатками — жить и жить, покуда улыбки хватит на каждый из рассветов, что предстоит ему встретить и возлюбить.

Утром, садясь в машину, бросая пышнощекому бледному Василию: «Привет!»— Иван Кузьмич успел оглянуться через плечо (аж шея хрустнула!) на свои окна и в одном из них увидел Марию. Жена и прежде уходила из дома чуть позже Потапова, чтобы не пользоваться его «черным вороном», как величала она потаповскую персоналку. Невеселая у него жена, ух! — характерец… Но — своя. Во всяком случае, не притворяется. Не потому ли так долго и живут они вместе, восемнадцать лет, по нынешним меркам — вечность? И не оттого ли переходить от нее на «другую сторону Волги» Потапову совершенно не хочется? А Сергей, которому сегодня в военкомат на медкомиссию, за утренним чаем впервые за много лет улыбнулся родителям, каждому персонально.

— Слыхали? — как всегда, не отворачиваясь от дороги, словно с самим собой разговаривая, начал Василий очередную новость. — Террористы лайнер захватили…

— А почему не космический корабль? — потирая руки, будто они у него чесались, перебил Василия Потапов.

— Не понял…

— Скучно, Вася. Одно и то же.

— А я про что?! Думаете, у нас не угоняют? Да сколько угодно. Вчера по «голосу»…

— Скучно.

Помолчали. Машина выруливала к площади, где еще позавчера какой-то умелец рассыпал по асфальту стеклянные палочки, и Потапов жадно вслушивался: захрустят они под его машиной или нет? Не захрустели.

Должно быть, вымели уборочной машиной, а может, раздавлены уже все, за два-то дня. «Хорошо, что не захрустели, — отметил для себя Иван Кузьмич. — Неприятно, когда под тобой что-то хрустит, ломается».

— Иван Кузьмич, вам ботинки западные не нужны?

— Чего-чего? Какие ботинки?

— Есть вариант. У вас ведь сорок второй? Имеются темно-коричневые, «саламандра» на микропоре, весят, как те перчатки, грамм по сто штука. Берите, не пожалеете. Ваша фирма таких не выпускает. Запчасти не те на вашей фирме.

— Послушай, Вася, а ведь ты американец.

— Не понял.

— Потенциальный, конечно. В тебе деловая жилка развита слишком.

— Что, плохо опять?

— Нет, скучно опять же.

— Какой-то вы, извиняюсь, скучный сегодня, товарищ директор.

И тут, прямо перед собой, сквозь переднее ветровое стекло, в конце фабричной улицы Потапов увидел трубу. Кирпичная, с закопченным верхом, этакая морковка немытая, — прямиком из земли! Дыма над ней уже давно не наблюдалось, фабричную котельную прикрыли года три тому назад, подключив фабрику к общегородской теплоцентрали. Труба превратилась в анахронизм.

«Труба зовет!» — улыбнулся Потапов. — Зовет не только сына в армию, но и меня — куда-то.

Потапов выбрался из машины возле проходной, ничего не сказав Василию, который несколько секунд наблюдал за удаляющимся шефом, поджав тонкие губы столь неистово, что рот у него превратился в пучок морщин, а затем с настроением высморкался прямо в форточку «черного ворона».

У проходной Потапов еще издали приметил розовые штаны: Настя! Вчера, перед отбытием в сон, Иван Кузьмич написал ей рекомендательное письмо, где самым серьезным слогом разъяснял неизвестному, однако неизбежному владыке Настиной судьбы, что девушка она замечательно честная, умная, открытая, самостоятельная и в то же время наивная и что положиться на нее можно, потому как закваска у нее земная, крестьянская, корневая — не эфемерная. И что помочь ей необходимо, и так далее, и тому подобное, в лучшем виде. Сейчас в конторе секретарша Софья Михайловна Кольраби отпечатает письмецо на фирменном бланке, и — в светлый путь, Анастасия.

— Здравствуй. Я тебе тут кое-что сочинил. В смысле рекомендательной записки. Сейчас отпечатают и забирай. Когда едешь-то?

— Завтра.

— Куда? Неужто на БАМ?

— Ближе.

— Куда именно?

— В Щелкуны.

— Та-ак. И ты, что же, в деревне жить собираешься?

— У меня там мама.

— Мама? Ах, да… Послушай, а мама твоя песни поет?

— Запоешь! На двенадцать домов один дед Афанасий в мужчинах числится. Остальные, как я, — на гастролях. Поеду, заберу мамку.

— Куда заберешь-то? У мамки хоть дом имеется. У тебя же…

— Ну, или останусь у нее. Там видно будет.

— Билет-то есть? До Щелкунов?

— Будет.

— Просьбу мою можешь исполнить?

— Могу.

— Вот и хорошо. У меня тут сто рублей — отначка, «подкожные». Может, пригодятся? Бери тогда… У тебя ведь не густо с деньгами?

— Возьму.

— Вот и хорошо. Я их — в конверт, вместе с рекомендацией…

— А сомневались-то чего? Сунули б в конверт, без предисловий. Думаете, спасибо только в лицо говорят?

— Извини, дочка, но так, по-моему, лучше: в лицо. И проклинать, и благодарить. Сергею-то напиши, он в армию служить уходит.

— Куда ж я ему напишу?

— А ты мне сперва напиши: я передам. Договорились?

— Вам напишу, а ему — погожу.

Потапов двинул в проходную. Возле вертушки, рядом с мрачноватым, еще не старым вохровцем топтался, поскрипывая протезом, Георгий Поликарпович. Зеленая шляпа на его голове была то ли вычищена щеткой, то ли просто выбита о колено, во всяком случае шляпа сегодня смотрелась опрятнее и в некотором смысле торжественнее.