ФЭНТЕЗИ-2004
Шрифт:
По утрам Лива плотно сворачивает его и он становится похожим на рулет, где вместо ванильного крема — крем золотой и крем серебряный. Затем она торжественно складывает его в ларец, очищенный от семейных драгоценностей.
Там, в ларце, реликвия отдыхает до вечера, когда ее с великим благоговением извлекают.
На ночь Лива берет пояс в постель, наматывает его себе на шею, да так, чтобы один конец непременно касался груди, которая тотчас напрягает прыщики сосков. Лива вдыхает рывками его запах, запах Сьёра — касторовый, земляной, чернильный —
Фигуристую чашку, из которой обычно пил травяное вино Сьёр, тоже в почестях не обошли. Установлена на семейный алтарь, поверх изображений предков и небесных покровителей. Окуривается благовониями.
Все пылинки и соринки, ниточки и волоски, запахи и дуновения, оставшиеся от Сьёра, принадлежат теперь одной Ливе.
Того же, кто проникнет в спальню, в эту заповедную страну воспоминаний, в это святилище Сьёра, где она — верховная жрица, Лива грозилась казнить страшной казнью (зная вкусы Ливы, уверен — четвертует).
«Тебя это тоже касается», — сказала мне она, сверкая адскими своими глазищами.
«Конечно, моя госпожа», — склонил голову я.
Во всем этом безумии была все же полезная сторона: гнусные перипетии, связанные с исчезновением жениха накануне свадьбы, обошли Ливу стороной.
Моя госпожа так и не поняла, кто и с кем собирался бракосочетаться.
Впрочем, понимать что-либо Лива не старалась. Она оставила меня в карауле и ушла в затвор.
«Лива захворала, лежит в жару. Должно быть, это тиф. Лекарь не велел пускать», — попугаем повторял я всем, кто пытался пробиться дальше гостиной.
«Какой кошмар! Да, тиф сейчас так и лютует! Хорошо тебе, Оноэ, что ты стеклянный и тебя зараза не берет!» — сказала Зара, окидывая меня внимательным, хозяйским взглядом.
Прочесть ее мысли смог бы и неграмотный. Она думала о том, как прогонит взашей половину своей дыроухой и криворукой челяди, в первую очередь, конечно, горничных и нянек, когда я после трагической кончины ее бедняжки-сестры перейду, вместе с драгоценностями и землями, в ее, Зары, собственность.
«Сок петрушки очень полезен. Может, надо давать его Ливе?» — выслушав мои объяснения, пролепетала Велелена.
Она была в своем, идиотском репертуаре.
«Выходку» Сьёра она восприняла философически.
Как и многие почитатели дым-глины, она успела накрепко усвоить ложную истину о том, что любое нечто всегда можно заменить любым другим, была бы только дым-глина. «Не судьба», — решила Велелена, для проформы похныкав на плече у папеньки.
«Ты думаешь, это уже оно?» — шепотом спросил папаша Видиг, имея в виду, конечно, превращение в хутту. По правде, он был единственным человеком, в чьих интонациях слышалась непраздная обеспокоенность судьбой болящей.
«Еще нет, — сказал я. — Но если так пойдет…»
«Я понимаю, — вздохнул Видиг, складывая на животе свои морщинистые лапки. —
«Я тоже не могу, господин Видиг».
Чтобы реализовать качества заботливости и привязчивости, которые на время Ливиного сплина просто-таки осиротели, я принялся ухаживать за лимонным деревом по имени Глядика.
Опрыскивал его, вощил листья, даже удобрить решил лишний раз.
Долго думал, чем удобрить. Дерево шло в лист и навоза ему больше давать было нельзя.
Наконец придумал — пересаживая Глядика, я высыпал на дно кадки два стакана уже знакомого всем нам праха. По-моему, применение для Сьёра самое наилучшее.
О том, что началось, началось, я догадался по скрежещущим, квохчущим звукам, которые доносились из спальни.
Конечно, не только я их слышал, но и весь дворовой люд. В спальне словно бы жестяной слон возился.
Хрустнули опоры балдахина. Звякая оловянными табличками для поминовения и плошками с жертвенным просом, завалился на пол домашний алтарь.
Конечно, я не раз представлял себе, холодея, день этот, отвратительный день.
Тьмократно я себе его представлял.
И все равно вышло неожиданно.
Когда с неделю назад на Ливу напала прожорливость, да такая, что я едва поспевал подносить ей снедь и жаркое, моченые грибы и сваренные на пару каши, питье, сыры, колбасы и фрукты, я мог бы догадаться, что это и есть То Самое.
Но не догадался. Видать, слишком уж долго общался я с людьми, набрался от них способностей к самообману.
Тогда же я подумал, что, вероятно, Лива выздоравливает от своего горестного помешательства имени Сьёрова. И как всякая выздоравливающая нуждается в усиленном питании.
Ха-ха-ха.
В усиленном питании нуждалось крабье тело, пребывающее в первой линьке.
Я стоял на террасе — той самой, где Сьёр некогда наблюдал цикаду. Я прочесывал взглядом серые по осени воды залива. Моими черными одеждами хлопал «кусачий ветр закатной стороны» (цитата, разумеется), от которого коченеют и, задремав, выпадают из гнезд на мачтах впередсмотрящие…
Если б только у меня было человеческое тело! О, тогда мне, может, тоже посчастливилось бы окоченеть, упасть на скалы и не видеть всего того, что увидеть мне еще придется.
А так, хочешь не хочешь — смотри. Чтобы не забывать потом до самой смерти.
Воды волновались не меньше моего. Возможно даже сам Дух Моря пожаловал и где-то тут невдалеке парил, заслоняя вялое солнце раствором своих крыльев.
— Ну, и где же ты, Сьёр? — захлебываясь собственным ядом воззвал я, вздымая руки к небу. — Не ты ли обещал «не допустить» этого? Не ты ли клялся Ливу защитить? А? Может, сразишься сейчас на мечах с Духом Моря, бестолочь ты злосчастная?!