Шрифт:
БЕСТИАРИЙ
СЕРГЕЙ БУЛЫГА
Старый Цимох
Эта удивительная история, господа, произошла на самом краю цивилизованного мира, то есть буквально в десяти-двенадцати лигах от Харонуса, на противоположном берегу которого, как вам известно, начинается зловещее царство Тартар. Да уже и сами те места, о которых я собираюсь вам рассказать, тоже трудно назвать подходящими для нормальной жизни, ибо там все покрыто густым девственным лесом, растущим прямо на непроходимом болоте. Тамошние жители лес свой именуют пущей, а болото — дрыгвой. Жителей в тех местах очень мало. Как правило, они сконцентрированы в небольших лесных поселках и промышляют дарами леса, как-то: собирают грибы, ягоды, мед диких пчел и все это потом обменивают в ближайшем городе на муку и соль. Охотиться им позволено только на мелкую дичь. Однако
Как относится тамошний люд к иностранцам? Да никак! Потому что никакой здравомыслящий человек туда ни за что не поедет. Так что, не испытывая никакого стороннего влияния, тамошняя жизнь течет, ничуть не изменяясь, едва ли не с самого Дня Творения. Так же со Дня Творения растет и густеет, становясь все более и более непроходимым, тамошний лес, иначе — пуща. Не только мелкого, но и крупного зверя там столько, что пусть даже все наше имперское войско охотится там десять лет подряд, особого ущерба звериному поголовью от этого не случится. Тем не менее бить крупного зверя в пуще строжайше запрещено. За неукоснительным соблюдением этого запрета следят специально поставленные для этого егеря, по-местному полесовщики.
Вот об одном таком полесовщике по имени Цимох и пойдет мой рассказ. Когда случилось интересующее нас событие, этот Цимох был уже довольно стар, но в то же время еще достаточно крепок для того, чтобы местные поселяне боялись его как огня. Властью, поставившей его на это место, Цимох имел право лишить жизни всякого, кто не только уличался, но лишь подозревался в нарушении правил охоты. Такой там обычай.
Каков же собой был этот всемогущий егерь? Росту он был небольшого, в плечах тоже не очень широк, зато кисти рук у него были на редкость большие, пальцы же не то чтобы очень длинные, но чрезвычайно цепкие, а ногти на них до того крепкие, что они при необходимости легко прорывали волчью шкуру. Волосы у Цимоха были седые и длинные, на макушке сбитые в колтун, а борода, также седая, — жидкая, короткая. Черты лица Цимох имел простые, грубые, а выражение глаз обычно безразличное — то есть до той поры, пока дело не касалось его прямых егерских обязанностей. Тогда этот дикарь мгновенно преображался, становился быстрым и решительным, даже как будто выше ростом и шире в плечах. Кстати сказать, свое ремесло он знал в совершенстве, но никогда никто не упрекал его в бахвальстве умениями, либо в алчности, либо в излишней, по тамошним, конечно, меркам, строгости к пойманным им нарушителям порядка. Что же касается его характера, то об этом предмете судить очень трудно, ибо сей егерь был весьма сдержан в проявлении своих чувств и молчалив, что, впрочем, совсем не редкость в тех глухих малолюдных местах. Ну а уж если Цимох порой и заговаривал, то тут его не всегда понимала даже его супруга, старая Цимошиха, по тамошнему разумению женщина весьма умная и проницательная. Однако это непонимание — не поймите меня превратно — случалось не от того, что Цимох не мог ясно выражать свои мысли, нет, просто он зачастую не считал нужным высказывать их до конца и тогда сам обрывал себя на полуслове. Были у Цимоха и другие странности, однако они нас пока не интересуют. И вообще, по правде сказать, вряд ли нас когда-нибудь заинтересовал бы этот темный необразованный егерь, прозябавший в своей убогой лачуге на самом краю цивилизованного мира, если бы однажды, ровно пять лет тому назад, в самом конце лета к нему не явился пан Михал.
Пан Михал был сыном тамошнего владетельного князя, которому тогда принадлежали и, я надеюсь, по сей день принадлежат описываемая нами пуща со всеми живущими там людьми, а также близлежащий город, тоже со всеми людьми, и все прочие пригодные и непригодные к хозяйству угодья вплоть до самого Харонуса. Иными словами, старый князь был весьма уважаемым человеком в тех диких местах.
Являясь истинным сыном той земли, которая его взрастила и воспитала, старый князь имел нрав мрачный и решительный, был страшен в битвах и удачлив на охоте, разгулен в пирах и непредсказуем на судах, кои сам же и вершил над вверенными ему подданными. Судил он всякий раз по-разному, ибо, вынося окончательное решение, руководствовался не буквой закона, а единственно своим внутренним наитием, которое, в зависимости от самых разных обстоятельств, могло весьма сильно меняться. Короче говоря, законов старый князь не знал, знать не желал и даже не хотел читать. Он вообще книг не читал, хотя в детстве ему преподали некоторые знания в, надо полагать, весьма скромном объеме. Но и они, эти скромные знания, вскоре забылись старым, тогда еще совсем молодым князем за полной ненадобностью. Вот каков был собой тамошний дельный правитель.
Иное дело его сын, пан Михал, который жил в пуще только до пятнадцати лет, после чего, в силу крайне счастливого стечения обстоятельств, попал в свиту Великого князя, верховного правителя тамошней державы, и был увезен им в свою столицу. Счастливый случай заключался в том, что юный пан Михал чрезвычайно поразил Великого князя своей на редкость меткой стрельбой из аркебуза. Посудите сами: с семидесяти пяти шагов с одного выстрела он вдребезги разнес полный вина хрустальный кубок, который Великий князь держал перед собой в руке. Если бы юный княжич промахнулся и поразил не кубок, а правителя, то его, княжича, тут же убили бы великокняжеские слуги. Убили бы они и старого князя, и всю его дворню и разорили бы, а после сожгли и замок, и город, и саму девственную пущу дотла, и все пригодные и непригодные угодья до самого Харонуса. Но, слава Создателю, юный пан Михал не промахнулся, и Великий князь забрал его с собой в свою столицу.
Столица той приграничной державы представляла тогда (да и сейчас, не сомневаюсь, представляет) крайне жалкое зрелище. Город маленький, грязный и полный разбойников. Искоренять разбойников Великий князь не собирался, полагая, что жизнь в постоянном напряжении поддерживает в жителях столицы здоровый ратный дух. И тем не менее столица на то и столица, чтобы в ней собирались не только храбрейшие, но и мудрейшие люди державы. Общение с этими мудрейшими людьми весьма благоприятно сказалось на общем развитии пана Михала, который, как оказалось, имел не только острый глаз, но и пытливый ум. Великий князь по достоинству оценил такие скорые и, главное, похвальнейшие изменения в своем оруженосце (а именно на таковую должность тот и был вначале определен) и уже на следующий год включил пана Михала в состав посольства, отправленного им в цивилизованные страны на поиски союзников или хотя бы денежных средств, в которых он сильно нуждался, готовясь к очередному походу на Тартар.
Отправленное сроком всего на одно лето, посольство сильно задержалось. Оно и неудивительно: вкладывать деньги, а тем более силы в сомнительное предприятие — дело весьма непривлекательное. Вот почему, стараясь во что бы то ни стало справиться с порученным ему делом, великокняжеский посол, переезжая из страны в страну, с каждым разом сулил все более и более заманчивые выгоды. Однако это не привело к желаемому результату, так как вскоре посулы его стали до того невероятными, что не стоило уже и надеяться на то, будто кто-либо поверит в них и пойдет на заключение воинского союза или раскроет свои сундуки. Надо полагать, господин великокняжеский посол и сам это вскоре прекрасно понял, однако не оставлял своих отчаянных попыток и продолжал скитаться от двора к двору. А что еще ему оставалось делать? Вернуться домой и сообщить о провале своей дипломатической миссии, после чего его, обвиненного в государственной измене, посадили бы на кол? Вот посол и продолжал неукоснительно выполнять возложенную на него миссию, казна, приданная ему, неумолимо истощалась, да и само его посольство становилось все менее и менее людным, ибо из каждой посещенной им столицы посол отправлял на родину гонца с — увы! — неутешительным известием.
Возвращавшиеся к Великому князю гонцы также немало рисковали. Однако, к чести тамошних нравов, надо отметить, что все-таки никто из них не был лишен жизни. Также не лишили жизни и юного пана Михала, когда он после четырехлетнего отсутствия вернулся пред очи Великого князя. Отсидев положенный срок — две недели — в подвале великокняжеского замка на хлебе и воде, пан Михал был отпущен домой до, как было сказано, дальнейшей высочайшей воли. Так он оказался в родных пенатах, в пуще, в родительском замке. А вскоре, по прошествии десяти дней, он прибыл к Цимоху. Случилось это, как я уже отмечал, ровно пять лет тому назад, в самом конце августа.
Михал приехал к Цимоху не один, а взял с собой своего верного слугу Змицера, ровесника, товарища еще по детским играм. Охотничьих собак Михал не брал, всецело надеясь на знания и опыт старого полесовщика. И действительно, еще с самого утра Цимох сказал жене:
— Сдается мне, что едет к нам паныч.
Старая Цимошиха в ответ на это только покачала головой.
А зря! В полдень приехали пан Михал со Змицером. Цимох встречал их во дворе, помог спешиться, завел коней под навес и хотел было задать им сена, да Змицер запротивился, сказал, что кони будут есть только овес, овса у них с собой достаточно. Цимох все понял, но спорить не стал. Змицер боялся сглаза, ну и ладно.
Проведя высоких гостей в дом и усадив их за стол, Цимох спросил у княжича, подавать им обед или, может быть, у них и для себя все запасено. На что пан Михал рассмеялся и сказал, что он всегда, сколько себя помнит, прекрасно относился к Цимоху и на этот раз тоже не собирается отступать от исстари заведенной привычки. Тогда Цимох дал знак, и Цимошиха накрыла на стол. Еда была такая: жареное мясо дикого кабана с гарниром из сладких кореньев, а питьем служил перебродивший медовый сок. Змицер ел молча, без аппетита, зато пан Михал то и дело нахваливал угощение. Иных разговоров во время трапезы не велось.