Феодора
Шрифт:
Гиппия печально покачал головой.
Бородатое лицо монаха исказилось от гнева.
— Несомненно, ваше святейшество, что она просто выжидает подходящего момента, яко змея василиск, каковой она, по сути, и является, чтобы ужалить.
Слово «василиск», которое употребил отец Поликрат, имело двоякий смысл, поскольку оно означало как ползучего гада, так и проститутку — или одновременно и то, и другое.
— И такое время может наступить скоро — даже очень скоро, — продолжал монах. — Мне донесли, что императору, истинному оплоту православия, осталось жить недолго. Что будет потом? Можем ли мы забыть проклятые времена Анастасия, когда монофизиты, порожденные дьяволом и являющиеся его воплощением на земле, захватили власть при дворе и во всей империи?
На это Гиппия лишь ускорил шаг, и его сердце ожесточилось. Какая опасность! Женщина из Гормизд и ее младенец, которого он только что окрестил, могли потрясти основу исповедуемых православными догматов — веру в двойственную сущность Господа — и, возможно, привести к падению нынешней церкви. Это было слишком серьезно, чтобы позволить себе жалеть отдельных людей. Святая церковь должна немедленно решить, как поступить с этой женщиной.
Между тем добрый патриарх мог особенно не беспокоиться.
Поистине непредсказуемы повороты судьбы, и странным образом вера в жизнь и ожидание смерти оказываются подчас невероятно переплетенными. Дряхлый обитатель дворца Сигма, император Юстин, в котором так слабо билось сердце, что никто не думал, что он протянет больше недели-другой, пережил новорожденного младенца, в котором едва начала разгораться искра жизни.
Спустя несколько дней после родов, ночью, произошло нечто ужасное. У ребенка в легких неожиданно появилась слизь, и он стал задыхаться.
Вызванная к дочери Феодора была охвачена ужасом и безумной тревогой. Сейчас же примчался дворцовый лекарь.
Что-то необходимо сделать… кто-нибудь должен сделать хоть что-нибудь!..
Но все были бессильны.
Личико крохотного создания стало багровым, и оно умерло от удуШья в течение получаса.
Феодора все это видела. Но она не могла в это поверить!
Это не могло случиться с ее ребенком!
Она взяла девочку на руки и неистово прижала к своей груди, словно пытаясь вернуть ее к жизни своим теплом. Но постепенно непреложный факт проник в ее сознание. Ребенок умер и, тихий, неподвижный и молчаливый, уже остывал в ее руках.
Юстиниану пришлось в конце концов почти насильно забрать у нее тельце.
Феодора впала в отчаяние. Обхватив голову руками, она рычала, неистово вопила и бессвязно причитала по своей дочери так, что Юстиниан испугался, не повредилась ли она рассудком.
Внезапно из страдающей женщины она превратилась в жестокую, ослепленную яростью фурию, озабоченную лишь тем, чтобы причинить страдания тому, кто заставил вынести такие ужасные муки ее ребенка и ее саму.
Кто-то должен за это поплатиться!
Засвистели бичи, и исполняющие обязанности нянек служанки взвыли от боли, когда их спины покрылись багровыми рубцами.
Лекарь, оказавшийся беспомощным, был также подвергнут столь жестокому бичеванию, что потерял сознание и больше уже врачеванием не занимался, так как остаток своей жалкой жизни провел прикованным к веслу на императорской галере.
За всей этой ужасающей вспышкой ярости, почти безумным всплеском злобы Юстиниан наблюдал, не вмешиваясь. Он прекрасно понимал, что испытывает Феодора: это был вопль ее души, до такой степени исстрадавшейся, что она не могла ни оценивать своих поступков, ни отвечать за их последствия. В течение всей ночи он испытывал мрачное отчаяние.
Затем Феодора стала тихой и спокойной, но это спокойствие было ужасно, как движения сомнамбулы. Так продолжалось весь следующий день.
Когда ее ребенка хоронили в церкви Святого Стефана, она оставалась молчаливой и безучастной. В сознании ее, словно начертанная огненными буквами, вспыхивала снова и снова одна и та же фраза: «Бог дал, Бог и взял».
Все ее естество бунтовало от этих слов. Разве это так? Ведь это она, она сама дала жизнь, пройдя через страдания, страх и любовь. Откуда у Бога право отнять ее дитя?
Когда Юстиниан привел ее обратно в Гормизды, Феодора снова впала в отчаяние, беспрестанно рыдая и отказываясь от еды. Внезапно страдание исторгло у нее признание, на которое она прежде не могла решиться.
— Мне нужен мой ребенок! — простонала она.
— Девочка умерла, любовь моя, — сказал Юстиниан устало, но мягко. — Ее нельзя вернуть — тебе нужно с этим смириться…
— Мой другой ребенок, вот кто мне нужен!..
— Твой другой ребенок?
Он ничего не понимал, так как до этого момента она никогда не упоминала о ребенке, родившемся у нее в Александрии. Но сейчас для Феодоры имела значение только одна вещь: ужасающая пустота в ее сердце, которую необходимо каким-то образом заполнить. Захлебываясь от бурных рыданий, она рассказала ему о том, о чем раньше не отваживалась и упомянуть. Да она и сама почти не — вспоминала об этом. Естественно, что историю с рабом она опустила, так что Юстиниан предположил, что ее ребенок был отпрыском Экебола.
То, что он узнал из ее бессвязных речей, вначале ошеломило его. Затем — и это явилось окончательным и полнейшим доказательством его исключительной привязанности к Феодоре — он принялся все хладнокровно обдумывать. Ведь это произошло, убеждал он самого себя, еще до того, как он познакомился с Феодорой. Когда она стала его любовницей, он знал о ее прошлом и всегда делал на него скидку. Он был уверен, что прошлое осталось в прошлом.
Да, эта уверенность у него была. Юстиниан расправил плечи и выбросил из головы сомнения. Феодора любила его и принадлежала только ему. Он не мог и мысли допустить, что могло бы быть иначе.
И все же этот ребенок, о котором она говорила… он был продолжением того, что случилось в ее прежней жизни, и этого он не мог предусмотреть.
Подумав, он отбросил эту мысль. Все что угодно было лучше, чем безысходная печаль, терзающая его возлюбленную, делающая ее чужой, безжизненной вещью в его руках. Больше всего ему хотелось, чтобы она стала такой, как прежде — живым, веселым созданием, источником радости и наслаждения. Он внимательно взглянул на нее, и ему показалось, что ее красоте не вредит и эта бледность, и слабость, вызванная перенесенным ею тяжелым испытанием. Даже с мокрыми от слез ресницами Феодора была все так же мила ему. Глядя на нее, он просто с ума сходил от тоски и желания. Это помогло ему больше, чем что-либо другое, спокойно воспринять услышанное и найти решение столь неожиданной проблемы.