Ференц Лист
Шрифт:
Покинув Париж 12 октября, Лист и Козима 15-го числа посетили в Сен-Тропе могилу Бландины. Наконец, через Марсель Лист отбыл в Италию. Свой 53-й день рождения он встретил в обществе нескольких францисканских и доминиканских монахов в монастыре Мадонна-дель-Розарио. Он чувствовал, что вернулся домой.
Настроение последних недель вылилось у него в сочинение второй траурной оды «Ночь» (La Notte). Если раньше он хотел, чтобы на его собственных похоронах исполнялась ода «Мертвые», то теперь завещал играть в память о нем оба произведения.
От невеселых мыслей Листа отвлекло предложение, от которого он не мог отказаться, так как оно пришло из Венгрии. 19 декабря председатель Национальной консерватории и Пешт-Будайского
«Господин председатель! Честь, которой Вы меня удостоили в письме от 19 декабря, обязывает меня к самой искренней благодарности. А потому разрешите, чтобы я как соотечественник и как художник, руководимый наилучшими намерениями, выразил Вам свою признательность. Я, в известной мере, участвовал в основании Пешт-Будайской музыкальной школы и потому был бы очень рад возможности вместе праздновать ее четвертьвековой юбилей. <…> Вы, господин барон, были любезны упомянуть мою „Легенду о святой Елизавете“, к которой я отношусь с особым пристрастием. Своим произведением я стремился способствовать прославлению величия и добродетелей святой, родившейся в Венгрии и умершей далеко от родины, в Тюрингии. Я буду счастлив, если сочинение мое когда-нибудь будет принято в Венгрии с одобрением. Но для этого прежде всего следует перевести на венгерский язык немецкий текст. Чтобы выполнить эту работу, требуется определенное время. <…> Будьте уверены, господин барон, что я исполнен самого искреннего намерения всеми для меня возможными способами содействовать Вашему добросердечному желанию!»[607]
На следующий день Лист в письме Михаю Мошоньи[608]подтвердил свое намерение приехать летом на родину и дирижировать переведенной на венгерский язык ораторией.
Идя навстречу Листу, правление во главе с бароном Пронаи решило перенести празднование юбилея Национальной консерватории на август.
Пока же Лист, как когда-то, окунулся в водоворот концертной жизни. Он выступал не только перед папой, но и в публичных концертах, которые проходили с неизменным успехом. Лист буквально купался в бурных овациях. Казалось, что времена «виртуозных годов» вернулись. Однако никакой успех у публики не мог заменить ему удовлетворения от творчества. Свое настроение Лист был уже не в состоянии держать в себе, и оно порой прорывалось даже в частных беседах. В записи прусского посла в Риме Курда фон Шлёцера (von Schl"ozer, 1822–1894) от 11 февраля 1865 года есть строки: «Вечером после блестящего благотворительного концерта, на котором Листа славили бурными непрекращающимися овациями, мы пошли домой. <…> Он… со слезами на глазах произнес: „друг мой, поверьте, что всё восхищение и преклонение передо мной я бы отдал за то, чтобы в один прекрасный день создать по-настоящему гениальное творение!“ <…> Возможно, он мысленно сравнивал свои произведения с гигантскими творениями своего друга Вагнера?»[609]
Казалось бы, что мешало Листу при его уединенной жизни в монастыре не растрачивать силы на концерты, а целиком сосредоточиться на творчестве? Мы уже не раз говорили, что решение принять духовный сан — а именно к этому он тогда готовился — не было спонтанным. И теперь, в последние месяцы перед столь ответственным шагом, который всё еще оставался тайной для большинства людей из его окружения, он проверял себя на прочность «искушением медными трубами». 12 апреля Лист писал Карлу Гилле: «Во вторник Пасхи состоится концерт любителей музыки, в котором участвую и я: играю на рояле. Хотя я по крайней мере на 20 лет старше, чем нужно для того, чтобы делать из себя жертву подобного рода развлечений, на этот раз я не мог отказаться»[610].
А одновременно в тиши монастыря он работал над «Хоральной мессой» для смешанного хора и органа (Missa choralis. Organo continente), фактически обратившись к самым истокам жанра мессы — григорианской missa choralis, поскольку, как мы уже отмечали, не мыслил реформу церковной музыки в отрыве от традиции.
И еще один характерный штрих: именно теперь Лист написал последнюю, четвертую редакцию «Пляски смерти». 15 апреля Ганс фон Бюлов исполнил партию фортепьяно на первом публичном исполнении «Пляски смерти» в Гааге.
А 10 апреля в Мюнхене Козима родила третью дочь Изольду Людовику (1865–1919). Крестным отцом малышки был записан Рихард Вагнер. К тому времени любовная связь Козимы и Рихарда получила скандальную огласку. Мюнхенские газеты поливали грязью не только любовников, но и мужа, якобы не желавшего признавать очевидное из боязни потерять «теплое местечко» королевского капельмейстера.
При этом имя жены Вагнера, Минны, нигде не фигурировало. Оно и понятно: они расстались по обоюдному согласию еще летом 1861 года; с тех пор Минна жила в Дрездене, а Вагнер, несмотря на бесконечные долги, честно выделял на ее содержание тысячу талеров в год. Учитывая принадлежность Вагнера к лютеранской церкви, проблема развода для него являлась вполне решаемой. Таким образом, налицо фактически был любовный треугольник, а не четырехугольник, и препятствием для неизбежной развязки оставались лишь католический брак четы фон Бюлов (как в свое время у Каролины Витгенштейн!) и придворная служба Ганса, требующая соблюдения определенных моральных правил.
В такой ситуации Вагнеру оставалось лишь создавать перед Людвигом II видимость приличий и до последнего отрицать свою связь с замужней женщиной. Чтобы сохранить лицо перед целомудренным королем, безоговорочно верившим в чистоту и непорочность своего кумира, Вагнер объявил ему, что присутствие Козимы в его доме вызвано… производственной необходимостью: по просьбе короля он начал работать над автобиографией, а Козима записывает текст под его диктовку. В довершение всего Вагнер обратился к Людвигу с просьбой открыто выступить в печати с опровержением обвинения в адюльтере. Расчет был на то, что после этого журналисты больше не посмеют копаться в грязном белье композитора и оставят его и чету фон Бюлов в покое. Король пошел навстречу другу, в результате чего выставил себя не в лучшем свете, ибо отрицал очевидное… Впоследствии он так и не смог до конца простить этот обман.
Тем не менее, когда композитора обвиняют в «черной неблагодарности к своим ближайшим друзьям», имея в виду и Ганса фон Бюлова, и Людвига II, когда говорят о «разнузданности нравов», о «разрушении чужих семейных очагов» и т. д., забывают, что отношения Вагнера и Козимы были не капризом, а настоящей любовью, которой оба не могли сопротивляться. А они старались! Более трех лет Рихард и Козима отчаянно боролись со своим чувством, не желая предавать идеалы семьи и дружбы. При этом брак Козимы не был безоблачным: она испытывала к мужу лишь уважение — любви в их отношениях не было изначально. Что же удивительного в том, что когда это чувство наконец посетило молодую женщину, она оказалась не в силах ему противостоять? И еще никто, включая Ганса фон Бюлова и Листа, не знал, что Изольда, записанная на фамилию фон Бюлов, — ребенок Вагнера.
Пока в Мюнхене кипели страсти, в Риме Лист 20 апреля дал свой последний «светский» концерт, на котором исполнил «Приглашение к танцу» Вебера и «Лесного царя» Шуберта. В «Римских дневниках» немецкого историка и поэта Фердинанда Грегоровиуса (Gregorovius; 1821–1891) есть весьма характерное замечание об этом концерте: «Странное это было прощание с миром. Никто не подозревал, что чулки аббата уже лежали в его кармане. <…> Теперь он носит платье аббата, живет в Ватикане и, как Шлёцер говорил мне вчера, выглядит благополучным и довольным. Это конец одаренного виртуоза, по-настоящему величественной личности. Я рад, что снова слышал его игру; он и инструмент, казалось, стали единым целым, словно рояль-кентавр»[611].