Шрифт:
Говард ЛАВКРАФТ
ФЕСТИВАЛЬ
Я находился далеко от своего дома и прелесть восточного моря околдовала меня. В сумерках я слушал, как его волны разбиваются о прибрежные скалы. Я знал, что море расположено с другой стороны холма, где вербы протягивают свои узловатые ветви к небу и первым вечерним звездам. Предки позвали меня в древний город, и вот я продолжаю свой путь по глубокому свежему снегу, иду по дороге в сторону мерцающего среди ветвей деревьев Альдебарана. Я шел к древнему городу, которого я никогда не видел, но о котором часто мечтал.
Наступал праздник Юлетида, который сейчас люди называют Рождеством, сознавая в глубине своего сердца, что этот ритуал более древний чем Вифлеем и Вавилон, чем Мемфис и все человечество. Итак, был Юлетид, и я, наконец,
Я единственный вернулся в старый город рыбаков, чтобы принять участие в фестивале, как того требует обычай. Лишь бедные и одинокие обладают роскошью помнить.
С другой стороны холма я увидел занесенный снегом, покрытый изморозью Кингспорт: со старыми флюгерами, колокольнями, кровлями, трубами, набережными и небольшими мостами, вербами и кладбищами. Нескончаемые лабиринты крутых, узких, извилистых улиц, головокружительной высоты церковь, которую время не осмелилось повредить, нескончаемые вереницы домов, нагроможденных и разбросанных на всех уровнях, словно игрушечные кубики.
Время царит, раскинув седые крылья над белоснежными вершинами, крышами, маленькими квадратными окнами, светящимися в ледяных сумерках.
В стороне от дороги на вершине холма, продуваемого ветром, находилось кладбище, и надгробные камни взметнулись из снега вверх подобно разлагающимся ногтям конечностей гигантского трупа. Дорога была пустынной, без единого человеческого следа на ней, и мне казалось, будто я слышу жуткий скрип, подобный тому, что издает на ветру виселица. Четыре члена моей семьи, обвиненные в колдовстве, были повешены в этом городе в 1612 году, но я не знал точно в каком месте. Извилистая дорога спускалась вниз по холму к морю. Я напряг слух, пытаясь уловить в вечернем воздухе радостные голоса деревни, но ни единый звук не доносился оттуда. Тоща я сказал себе, что у этого древнего пуританского народа, видимо, свои особые рождественские традиции, и, может быть, люди молча молятся в углу у огня. Поэтому я больше не пытался уловить эхо веселья.
Я продолжил свой путь, миновав плохо освещенные фермы за каменными стенами, до того места, где под порывами соленого ветра скрипели вывески маленьких магазинчиков и таверн, где дверные молотки тускло мерцали на пустынных улицах. Когда-то я видел карты города и знал, где находилось жилище моей семьи. Мне сказали, что меня узнают, и что я всегда буду желанным гостем: ведь у легенды долгая память. Поэтому я быстро прошел по покрытым снегом каменным плитам Бок-стрит до Сиркл-курт, до перекрестка, где Грин-лэйн встречается с Марк-хауз. Старые карты уверенно вели меня, и я шел без остановок. В Аркаме мне солгали, сказав, что сюда можно добраться троллейбусом, - над моей головой не тянулось ни одного провода.
Я был счастлив, что решил идти пешком, так как вид холма и покрытого снегом городка казался мне великолепным, и сейчас мне не терпелось поскорее постучать в дверь жилища моих предков, в седьмой дом по левой стороне Грин-лэйн, трехэтажный особняк с остроконечной крышей, построенный еще до 1650 года.
Добравшись до него, я увидел, что внутри горит свет. А поглядев на ромбовидные стекла, заключил, что дом мало изменился со времени своей постройки. Верхняя его часть нависала над узкой улочкой и почти касалась дома, стоящего напротив, и поэтому казалось, что находишься в тоннеле. Тротуара не было, зато у многих домов входные двери высоко поднимались над землей, и добраться до них можно было лишь по лестнице с металлическими перилами. Пейзаж был любопытным. Он нравился мне, хотя я чувствовал бы себя лучше, если бы на снегу были следы, на улицах - люди, а на окнах не было задернутых штор.
Постучав в дверь с помощью старинного железного молотка, я испугался. Страх вошел в меня неожиданно и усиливался из-за странностей моего прошлого, молчаливого вечера и зловещей тишины, царящей в этом старом городе. Когда на мой стук ответили, страх полностью овладел мною, так как я не слышал шагов за дверью перед тем, как она со скрипом отворилась.
На пороге стоял старик в ночной рубашке и тапочках, его невыразительное лицо меня немного успокоило. Старик знаками дал мне понять, что он немой. На восковой табличке с помощью стилета он нацарапал выдержанное в старинном стиле приглашение войти в дом.
Он провел меня в слабоосвещенную свечами комнату, меблированную в духе XVII века. Тени прошлого царили здесь. В комнате находился огромный очаг, у которого сидела старая женщина в чепце, с шалью на плечах, и молча пряла. Здесь было очень сыро, и я удивился, почему до сих пор не зажигают огонь. Скамья с высокой спинкой стояла напротив окон с задернутыми шторами, и мне показалось, что она занята, хотя уверенности в этом не было. Мне не понравилось все, что я увидел, и я опять испугался. Этот страх усилился при виде выражения лиц хозяев. Их глаза не двигались, а кожа была похожа на воск. Вскоре я решил, что это не лица, а искусно сделанные маски. Вялые руки старика в перчатках написали несколько слов на табличке: мне нужно было еще немного подождать и меня отведут на место проведения фестиваля. Указав мне на стул, стол и кипу книг, старик покинул комнату. Я присел и увидел, что среди покрытых плесенью томов были "Merveilles de la science" старого Мористера, жуткий "Saducismus Triumphatus" Джозефа Грэнвила, опубликованный в 1681 году, ужасная "Doemonolatreia" Ремигиуса, изданная в 1595 году в Лионе, а также чудовищный "Necronomicon", книга, которую я никогда не читал, но о которой слышал страшные вещи. Никто не разговаривал со мной, я слышал лишь завывание ветра снаружи и шепот старой женщины, склонившейся над прялкой. Она все пряла, пряла...
Я нашел комнату, книги, зловещих и страшных людей, но так как древняя традиция моих предков обязывала меня принять участие в странном праздновании, я решил дождаться дальнейших событий. Я попробовал читать и вскоре был поглощен тем, что содержалось в проклятой книге "Necronomicon". Мне открылись мысли и легенды, слишком ужасные для здравого ума. Вдруг мне показалось, будто в комнате закрылось окно, как если бы до этого оно было незаметно открыто. Перед этим я услышал какой-то звук, походивший на скрип прялки. В это время зазвонили старинные настенные часы. После этого я потерял ощущение, будто кто-то сидит на скамье и продолжал чтение до тех пор, пока не возвратился старик. Он был обут и одет в широкий старинный костюм. Старик сел на скамью таким образом, чтобы я не мог его видеть. Ожидание становилось слишком для меня тягостным, и богохульственная книга, лежавшая передо мной, лишь усиливала напряжение. Когда пробило одиннадцать, старик поднялся, открыл необъятный резной комод и извлек две накидки с капюшоном. Одну он одел сам, а другую протянул своей супруге, прекратившей монотонную работу. Затем они вместе направились к двери. Женщина хромала. Захватив "Necronomicon" и надвинув капюшон на лицо - или на свою непроницаемую маску, хозяин дома пригласил меня следовать за ним.
***
Мы вышли в безлунную ночь, на извилистую улицу древнего города. Освещенные окна с задернутыми шторами гасли одно за другим, и созвездие Пса отбрасывало свой холодный свет на многочисленные закутанные в плащи силуэты, которые выходили из домов и присоединялись к жуткой процессии. Она двигалась по мрачным улицам, где стояли полуразрушенные дома. Множество качающихся фонарей напоминали странное созвездие.
Среди этой молчаливой толпы я следовал за своими немыми гидами, подталкиваемый почему-то мокрыми локтями, сдавленный телами, казавшимися обрюзгшими. Но я не мог разглядеть ни одного лица и не слышал ни одного слова.