Февраль
Шрифт:
Рядом с моим портретом вдоль по стене висело ещё несколько картин, преимущественно пейзажи: горы, зелёные швейцарские луга, и тающий в реке розовый закат… Всё это были работы Габриеля. Я развесила их везде, куда только можно было, из последних сил стараясь избежать ощущения нагромождённости. И я гордилась ими! Шутка ли – иметь у себя
Я прославила его после его смерти. Я выкупила ту самую галерею Этьена де Лакруа, о которой Габриель так мечтал, и поместила в неё только его работы и никакие больше. Поначалу это казалось проигрышным делом, и Франсуаза не раз говорила мне об этом, ведь к неизвестным талантам всегда относятся с подозрением. Но один мой знакомый русский журналист из «Ревю паризьен» написал парочку хвалебных статей о галерее, и уже через месяц она приносила такой же доход, как и один из моих банков. А что вы хотели? Искусство всегда будет в цене, главное грамотно подойти к этому вопросу!
Ни одну из его картин я так и не продала. Предложений была масса, и даже сам Дэвид Симонс приходил ко мне с просьбой об очередной сделке. На этот раз чисто деловой, не подумайте дурного – он хотел приобрести картину для своей новой жены, с которой недавно заключил брак. Девушка попалась хорошая, во второй раз ему повезло куда больше, чем в первый. И, чтобы он не подумал, что я сердита на него, я, действительно, продала ему одну из картин, но не кисти Габриеля, а другую, очень на неё похожую.
В своей жизни Дэвид любил две вещи: загадочных женщин и хорошие сделки. Я внесла нотку загадочности, и поставила условия: он должен будет выбрать только одну картину из тех трёх, что я ему предоставлю. Ни одна из них не принадлежала Габриелю, но выбор Дэвида меня удивил – он купил портрет некой черноволосой и темноглазой француженки… Истиным автором был никому неизвестный русский художник, Фёдор Никитин, он же Тео. К счастью для меня, Дэвид был так же далёк от искусства, как и я от нефтяного бизнеса, поэтому он и не подумал сомневаться, что перед ним работа Габриеля Гранье. Я спросила с улыбкой, как отнесётся его жена к такому странному подарку, на что Дэвид сказал, что беспокоиться на этот счёт не стоит. Вряд ли мы когда-нибудь пересечёмся – он уезжает обратно в Иран, и жену свою забирает с собой, чтобы она родила ему наследника там, и воспитывала его по традициям и обычаям их народа. Я была искренне рада за Дэвида, и пожелала ему удачи. Мы с ним расстались друзьями, а когда он целовал мою руку на прощанье, он ещё раз поблагодарил меня за портрет, и сказал, что будет счастлив там, у себя на родине, иметь хоть какое-то напоминание о загадочной Жозефине Лавиолетт и о той чудесной ночи, что мы провели вместе.
Сейчас мне кажется, что всё это случилось не со мной. Где-то там, в другой жизни, с женщиной, которую я старалась не вспоминать, слишком уж это было тяжело.
Жозефина ведь была оптимисткой, помните? Поэтому она, со счастливой улыбкой на лице, подошла к своей любимой малышке, которая уже вышла из-за фортепиано и со всех ног бежала к ней. Я опустилась на колени, и тогда маленькая Луиза заключила меня в объятия, и радостно воскликнула:
– У меня получилось, получилось! А мадам Росселини говорила, что это слишком сложно, что у меня слишком мало опыта! – Задыхаясь от восторга, Луиза поцеловала меня в щёку, не зная, как ещё выразить свою безграничную радость. – У меня получилось, мама, ты слышала? У меня получилось!
А я уже не скрывала слёз радости, которые двумя горячими ручейками бежали по моим щекам.
Это был первый раз, когда она назвала меня мамой, и теперь в целом мире не было человека счастливее, чем я.