Фея лотоса
Шрифт:
Цзун выслушал все это со вниманием и воспринял.
Вслед за тем дева стала прощаться. Цзун упорно удерживал ее и тащил к себе, но она не хотела и говорила:
– С тех пор как со мной приключилась та, помнишь, беда, я вдруг прозрела и поняла Великое Дао. Неужели же я стану теперь из-за любви под одеялом навлекать на себя злобу и ненависть человека?
Сказала это с серьезным, строгим видом, простилась и ушла.
Цзун поступил, как она ему указала. Пришел к южному озеру. Видит: среди лотосов толпами колышутся красивые женщины, а между ними девушка с челкой, одетая в креповую накидку, - красавица, на земле не встречаемая. Быстро погнал он лодку и стал уже ее вплотную настигать, как вдруг потерял всякий ее след. Сейчас же раздвинул гущу лотосов и в самом деле нашел красный цветок, у которого стебель был не выше фута. Сорвал и принес домой, где поставил на столе, а рядом с ним огарок свечи. Только что хотел поджечь, - оглянулся цветок уже стал красавицей. Цзун в крайнем изумлении и радости пал ниц и поклонился.
– Ты, глупый студент, - говорила девушка, - я ведь оборотень лисы и буду твоим мучением!
Но Цзун не хотел и слушать.
– Кто тебя научил?
– допытывалась лиса.
– Я сам, твой ничтожный студент, сам сумел тебя узнать, милая, - отвечал тот.
– К чему было бы меня учить?
Схватил ее за руку и потащил... И вдруг она упала вслед за движением его руки, упала и превратилась в причудливый камень высотой приблизительно с фут, весь фигурный, резной, с какой стороны ни глянь. Цзун взял его, положил с почетом и вниманием на стол, возжег курения, поклонился ему и раз и другой, произнося молитвы. Наступила ночь. Он запер все двери, заложил все отверстия все боялся, что камень уйдет. Утром стал его рассматривать - глядь: опять уж не камень, а креповая накидка, от которой веяло духами. Раскрыл накидку и видит, что на воротничке и на груди еще сохранились следы тела. Цзун накрыл накидку одеялом, обнял ее и лег с ней. Вечером он встал, чтобы зажечь свечу; когда же вернулся в постель - на подушке уже лежала девушка с челкой. В безмерной радости, боясь, что она снова изменит свой образ, он сначала умолял ее сжалиться и тогда только приник к ней.
– Что за несчастье!
– смеялась девушка.
– Кто это в самом деле дал волю своему языку и наболтал этому сумасшедшему, который насмерть измолол меня...
И больше уже не сопротивлялась. Однако в самые любовные моменты она делала вид, что больше не может, и все время просила перестать, но Цзун не обращал внимания...
– Если ты так, то я сейчас же изменю свой вид, - грозила дева.
Цзун пугался и переставал.
С этих пор у обоих чувства пришли к полному единению. А между тем серебро и всякая одежда наполняли сундуки, причем неизвестно было, откуда все это бралось. Дева в обращении с людьми говорила только "да-да", словно ее рот не мог выговорить ни слова. Студент тоже избегал говорить о ее чудесных похождениях.
Она была беременна более десяти месяцев. Сосчитала, когда должна была родить, вошла в комнату, велела Цзуну запереть двери, чтобы никто не постучался. Затем сама взяла нож, отрезала себе пуповину, вынула ребенка и велела Цзуну нарвать тряпок и завернуть его. Прошла ночь - и она уже поправилась.
Прошло еще шесть-семь лет. Как-то раз она говорит Цзуну:
– Мои прежние грехи я искупила полностью, - позволь с тобой проститься!
Цзун, услыша это, заплакал:
– Милая, когда ты ко мне пришла, я был беден и без положения. Теперь благодаря тебе я понемногу богатею. Могу ли я вынести, чтобы ты так скоро уже заговорила о разлуке и об уходе куда-то далеко? Кроме того, у тебя ведь нет ни дома, ни родных. В дальнейшем сын не будет знать своей матери, а это тоже вещь неприятная, вечная досада.
Дева грустно задумалась.
– Соединение, - сказала она, - влечет разлуку. Это уж непременно и всегда так. Счастье нашего сына обеспечено. Ты тоже будешь долго жить. Чего же вам еще? Моя фамилия Хэ. Если соблаговолишь когда-нибудь вспомнить обо мне, возьми в руки любую из моих прежних вещей и крикни: "Третья Хэ!" - и я появлюсь! Сказала и добавила, как бы освобождаясь от земли:
– Я ухожу.
На глазах у изумленного Цзуна она уже летела вверх над его головой. Цзун подпрыгнул, быстро схватился за нее, но поймал только башмачок, который вырвался из рук, упал на пол и стал каменной ласточкой, красною-красною, ярче киновари, которая снаружи и изнутри сияла и переливалась, словно хрусталь. Цзун подобрал ее и спрятал. Пересмотрел вещи в сундуке. Нашел там креповую накидку, в которую она была одета, когда появилась впервые.
Каждый раз, как вспоминал о деве, он брал в руки накидку и кричал:
– Третья!
И перед ним являлось полное подобие девы с радостным лицом и смеющимися бровями. Совершенно, как живая. Только вот что - не говорит! Друг рассказчика добавил бы:
"Если б цветы нашу речь понимали - много бы было хлопот нам. Камень - тот говорить не умеет: нравится сильно он мне". Это прекрасное двустишие Лу Фан-вэна можно было бы сюда приписать: как раз подошло бы.