Фея
Шрифт:
«На мой взгляд, метафизика заканчивает свое существование в женщине, потому что она и он вместе с ней вышли оттуда, т. е. из нее, из женщины» («Яма и ветер»).
Можно сказать, что я не пишу рассказ, а как бы описываю его и как автор, и как философ, и как критик.
Мое второе «Я» остается неподвластным моему ничтожному рассудку, – почти всегда я не знаю, о чем буду писать, мысли возникают сами, безо всякого разрешения и соответствия с реальностью.
Иначе говоря, вымысел замаливает
«Впервые я испытал любовь в возрасте 5 лет, – говорит Леллямер, – когда одна девочка саду укусила меня за палец… Палец распух, посинел и болел после три дня, и все три дня я думал только об этой девочке» («Яма и ветер»)
Можно сказать, что рассказ не дописан мной по причине временного отсутствия во мне Вселенной…
Я мучился, ходил из угла в угол, брал в руки и опять швырял тетрадку, но законченности не было, ибо Иван Матвеевич куда – то исчез, а Леллямер просто устал мне передавать мои собственные мысли.
Кроме всего прочего, он как всегда скатился на подлость, стал описывать свои романы с учительницей английского языка, потом с пионервожатой, и я вдруг понял, что он меня просто дурачит, ломает меня своим же небытием.
Тогда я опять привлек Ивана Матвеевича… Иван Матвеевич уже устал слушать улыбающегося без всякого смысла Леллямера, и поэтому сгреб его в охапку, и перекинул через кусты акации, как в прошлый раз.
– Ай-е, дед, ты мне всю печенку зашиб, – застонал Леллямер.
– А ты не матерись! – насупился Иван Матвеевич («Яма и ветер»).
Они опять должны были выпить, я уже писал подобный рассказ, и именно про них. Теперь это было ни к чему, они, конечно, рано или поздно помирятся как два одного и того же человека, но что-то главное опять пропадет.
Недоговоренность и незаконченность, как писал М. Бахтин, есть признак бессмертия. (Души, конечно, а не творения, хотя как знать?!)
Ведь получается, что я тоже пишу без всякого смысла, хотя где-то в глубине он может и существует, но разве это можно как то более полно правдоподобно ощутить-ощупать?!
Однажды меня уже водил за нос один человек. Это был Сан Саныч, человек из моего воображения, следовательно, просто литературный герой. В то время меня как-то очень странно волновала проблема «двойника», уже описанного в литературе Достоевским в фантасмагории «Двойник» и Дафной Дюмморье в романе «Козел отпущения».
Моя повесть «Пребывающий в неизвестности» была попыткой выразить собственного двойника через Смерть как фатум, рок и одновременно через Воскресение.
Сан Саныч пробуждается в собственном гробу и видит, как все над ним плачут, т. е. его уже отпевают и хоронят.
И одновременно он видит среди своих близких и родных своего двойника, который все знает; знает, что юн, Сан Саныч, жив, и все равно притворно плачет, обнимает вдову и при этом строит ему, Сан Санычу, дьявольские рожицы. Именно так начинается эта повесть.
К сожалению, она так и осталась незаконченным произведением, поскольку рукопись повести я потерял вместе с тетрадью, а восстановить смог только 1-ую часть. Это еще раз доказывает бессмысленность моего собственного творчества. К тому же эта повесть очень близка настоящим мыслям сумасшедшего, ибо в ней я исследую раздвоение своего второго «Я».
Причем, я не останавливаюсь на одном лишь образе Сан Саныча, а иду дальше в пространство.
Ибо если может существовать сразу на одной земле несколько одинаковых Сан Санычей, то жизнь сразу, без всяких предисловий теряет свой смысл, а, как известно, один абсурд без смысла существовать уже не может.
Действо должно рождать противодейство, отсюда и борьба без границ и без правил, отсюда все войны и убийства.
Мы летим по воле рока,
Сеем головы в борьбе.
Жизнь нелепа и жестока,
Мы загадочны в себе».
Эти стихи возникли как послесловие к собственным размышлениям. Еще я хочу выразить протест против самого себя, как и всякого другого художника.
Ведь мы – творители и родители, так или иначе, выдуманного мира лишь засеваем пустоты нашего времени, часто не думая о последствиях такого странного шага… Это говортит опять мое второе «Я»…
Я постоянно борюсь с ним, истребляю его…
Иль просто зверем телом упиваться,
Утратив дар своей всевышней чистоты.
Строчки моих ненужных стихов… Они как измочаленные тела грешниц после безумной ночи… Или как вырванные с корнем растения, в коих, один лишь миг запечатленной красоты… И все!
– Зачем же тогда я пишу?! – спросит кто-нибудь, если не я сам себя.
– Да, зачем? Чтобы разговаривать с Богом!
Поэты – они – небожители. Их стихи не умирают…
«Вначале возникло Слово, и Слово было Бог» (Евангелие от Иоанна).
Жалка всякая слава, ничтожна всякая известность, презрение, всякие деньги».
«Прекрасен миг запечатленной красоты».
Даже наслаждающая взор, слух и обоняние красота рассыпается в пепел и в прах. Но поэзия остается как память, как предание, как ощущение.
«Вечно красотой владеют боги», – так я написал в 17 лет…
Современный мир не ощущает красоты, а только трогает.
Но и в нем есть люди – не похожие не остальных.
«Моя молодая телесная сущность вышла из солнца…
Она гиацинтом цветет, целующим небо».
Так я вспоминаю свою молодость.