Фейрум

«Время всё лечит, всё забирает, оставляя в конце лишь темноту. Иногда в этой темноте мы встречаем других, а иногда теряем их там опять».

– Стивен Кинг

«Время – это, так сказать, худшее место из всех, где только можно заблудиться».

– Дуглас Адамс

«Всему своё время, и время всякой вещи под небом:

время рождаться, и время умирать;

время

насаждать, и время вырывать посаженное;

время убивать, и время врачевать;

время разрушать, и время строить…»

– Ветхий Завет: Книга Екклесиаста 3:1-3

Peter Gundry – She Cometh

– Закрой глаза. – Вит улыбался.

Солнце светило ему в спину, рождая золотистый ореол. Ветер путался в волосах и уносился прочь – плясать на водной глади, рябью выводить загадочные письмена.

– И пропустить всю красоту? Издеваешься?

Липа сидела на корме, чуть свесившись влево, касаясь ладонью воды. Отчего-то это казалось важным. Всё равно что сказать озеру «здравствуй» после долгой разлуки, напомнить о себе и попросить прощения.

– Таковы правила, Малёк. Остров любит гостей, если гости…

– …уважают его волю, – отозвалась она эхом. Слова, знакомые с детства, но теперь, вернувшись после стольких лет, Липа понимала их значение.

В детстве это была игра. Как прятки. Нужно было зажмуриться и сосчитать до ста, пока дедушка вращал вёсла и рассказывал новости под мерный плеск воды. Каждое лето – новое приключение, в котором Остров – сказочная страна, а озеро…

Озеро – это мост, и оно же ворота. И бдительный страж, требующий платы. Всего-то и нужно, что обменять минуты зрения на месяцы, полные волшебства. Щедрая сделка. И справедливая: нельзя брать что-то, не отдавая взамен. Главное правило, которое дедушка вбил ей в голову.

– Ещё минутку, и всё.

Липа честно поклялась. Сплела пальцы, как делали они с Витом, скрепляя договор: указательный лёг на безымянный поверх среднего. Жест, означавший верность.

Она относилась к Виту, как к брату – старшему, местами далёкому и непонятному, но всё же любимому. Для дяди он был слишком молод и, прямо говоря, легкомысленен. Даже Липа в свои семнадцать рассуждала более здраво, чем он в двадцать девять.

– Я слежу за тобой.

– Сама суровость. – Зачерпнув пригоршню воды, она брызнула ему на колени.

– Эй! Кто-то дошутится сейчас – за борт выброшу!

Вит непроизвольно дёрнулся и скинул сандалий. Липа с хохотом бросилась ловить обувку.

– Вёсла не потеряй!

– Да уж как-нибудь. Разошлась тут… а минута кончается.

Липа очнулась. Запрокинула голову. Улыбка померкла на губах. Озера было мало: ей хотелось вобрать мир полностью – запомнить таким, каким он был вдали от бетонных стен и городской суеты. Ярким, полным, настоящим.

Сизое небо светлело ближе к горизонту, окрашиваясь в персиковые оттенки. Облака цеплялись за вершины Двуглавого Пика. Силуэты гор вырастали

за кромкой дальнего берега. Там лежал Бранов, откуда Липа приехала на поезде – стальной гусенице, ползущей сквозь кедровые леса. Там, в Бранове, осталась мама.

Липа зажмурилась.

Почувствовала, как солнце касается кожи. Как Вит налегает на вёсла. Старое судёнышко, принадлежавшее деду, медленно удалялось от берега. У деревенского пирса оставались рыбацкие лодки и катера – современные, но «без души». Слишком быстрые, слишком шумные. Вит морщился всякий раз, заслышав гул мотора. Именно в такие моменты он становился похожим на деда Анатоля: не столько чертами лица, сколько прищуром и едва заметным наклоном головы… Они с мамой были сводными. Дети разных матерей, почти не росшие вместе. Бабушка Фия умерла в тридцать пять.

Мама уже пережила её на семь лет.

Первые симптомы появились два года назад, вскоре после того, как Липе исполнилось пятнадцать. Беспокойство, замедленность реакций, а затем – паника, когда обе поняли, что болезнь неизбежна.

К шестнадцати Липа знала всё о хорее Хантингтона: генетическое заболевание нервной системы, белковая мутация, передавшаяся от матери к дочери. В детстве она не понимала многого. Знала, что бабушка умерла молодой. От чего? Слишком сложно, чтобы объяснить ребёнку.

И ещё сложнее – смириться.

Этой весной мама перестала её узнавать. Тогда, в конце апреля, пришёл страх. Настоящий. Будто два года до этого Липа только готовилась.

Она понимала, что не справится одна. Ей нужен был Вит, чтобы приглядывать за мамой, пока Липа в школе. Чтобы не дать случиться страшному. Непоправимому. С каждым днём она контролировала себя всё хуже. Провалы в памяти, рваные движения, отсутствующий взгляд…

Липа поёжилась.

Сидеть с закрытыми глазами стало неуютно. Она хотела отвлечься, слушая плеск волн и песни лягушек в камышовой заводи, но снова возвращалась мыслями в позавчера.

Маму забрали утром.

Вит позвонил врачу – заведующему отделением в клинике, куда Липа водила её на приём. Надежда оставалась, но иного рода: прогнозы обещали больным пять, а то и десять лет при должном уходе. Мутация оставалась неизлечима, а таблетки, сменявшие друг друга, притупляли симптомы. Это всё, для чего они годились – смягчить депрессию, чтобы больные не думали о суициде.

Вместо этого думала Липа. Каждое утро, каждый вечер. Она спала с ней рядом, прислушиваясь к каждому вздоху и непроизвольному стону. Не могла иначе. Потому что они были только вдвоём – мама и Липка. Всегда. А теперь она не знала, чего ожидать.

И сколько ещё.

Прошлую ночь – впервые за последний месяц – она провела в тишине, глупо пялясь в потолок. Даже под утро, когда сумела задремать, вскочила спустя полчаса. Но проверять было некого: соседняя кровать застелена, Вит спал на диване за стенкой.

Не сумев больше заснуть, она стояла на пороге и слушала его размеренное дыхание. Это было так правильно, так успокаивающе и в то же время странно. Липа не могла расслабиться и приучить себя думать о хорошем. Им пришлось уехать из Бранова: Вит не мог оставить дом надолго.