Фиаско
Шрифт:
– Николай!
Не обращая внимания, я продолжал идти, каждую секунду ожидая выстрела.
– Черт бы тебя побрал, Николай! – снова воскликнул он, когда я уже дошел до угла строения. Не прибавляя шага, я повернул за угол, залез в «жигуленок», запустил двигатель и, развернувшись, подъехал задом к Юрию. Он стоял перед воротами конюшни, держа пистолет в опущенной руке.
Я опустил боковое стекло.
– Пожалуйста, верни-ка эту штуку. Она не моя.
Кивнув, он протянул мне оружие.
– А как ты догадался, что я не стану стрелять?
– Я об этом даже не думал, мне было важно узнать, способен ли ты на такой поступок.
Юрий смущенно потупил взор.
– Подойди поближе, – подозвал я его к окну, – смотри. Если бы ты захотел убить меня, то без этих штук потерял бы зря время.
И, высунув из окна руку, я открыл ладонь. Там лежали пули, которые я заранее вынул из пистолета. Высыпав их в ладонь Юрия, я тронулся с места и погнал назад, в Москву.
44
Начало мая. На деревьях, растущих вдоль Москвы-реки, кое-где уже пробились первые листочки. Они купались и вызывающе сверкали в ласковом солнечном свете. Жильцы дома на набережной, словно медведи после зимней спячки, высыпали на солнышко отогреть озябшие косточки. Все скамейки были заняты пенсионерами, от игровых площадок доносился детский смех, подпрыгивали мячики, на асфальте рисовались классы. Кто-то уже запустил воздушного змея. Я хорошо помнил дни моей юности, похожие на этот.
Оставив машину на набережной и спрятав пистолет в бардачке, я вошел в парадное и поднялся на этаж, где жила Татьяна Чуркина.
Она открыла дверь и удивилась так, будто мы никогда не встречались раньше.
– Николай! – наконец вымолвила она. – Я вас сразу и не узнала. Вы выглядите таким… поздоровевшим и отдохнувшим. Входите, входите. – Она пошла впереди, модная юбка красиво облегала соблазнительные бедра. – Я так надеялась получить от вас весточку. Думала почему-то, может, позвоните из Вашингтона. Беспокоилась, не случилось ли чего.
– Прежде всего я хотел заполучить твердые доказательства.
– Ну и как? Заполучили? – опасливо спросила она, когда мы прошли большую гостиную и присели около окна.
Помолчав немного и взглянув ей в глаза, я решительно ответил:
– Да. Вы были правы. Он абсолютно не виновен.
– Ну и слава Богу! – с облегчением воскликнула она, озабоченное выражение мигом сошло с ее линя.
– Его убили и не дали ему выполнить свой служебный долг.
Она как-то жалко улыбнулась, потом задумалась.
– Тогда почему же о нем все еще говорят непотребное? Сначала его называли шантажистом, теперь – вдохновителем и организатором всей преступной банды.
– Это для отвода глаз, чтобы выгородить других. Он никогда не был ни тем ни другим, уж поверьте мне, Таня. Ваш отец – честный человек, честный сверх всякой меры, так что стал даже ошибаться.
– И вы напишете об этом?
– Разумеется, напишу.
– Спасибо вам, Николай, – просияла она, – спасибо за все.
Таня встала и пошла в маленькую гардеробную у двери, где сняла с вешалки жакетку. Послышалось какое-то металлическое позвякивание. Я увидел на черной жакетке разноцветные орденские колодки, поблескивающие ордена и медали.
– Сегодня на Красной площади демонстрация, – объяснила Чуркина. – Я пойду туда с детьми. Спасибо вам еще раз. Для меня это будет самый чудесный Первомай.
Внутри у меня все напряглось, лицо вытянулось. Я не мог скрыть недоумения: этот праздник всегда был для меня символом того, что я презирал, – длинные грохочущие колонны танков, ракет, шеренга за шеренгой марширующие солдаты, словно механические роботы, как ненавистные гитлеровские эсэсовцы.
Я не понимал, почему массы охватывает милитаристский угар? И эти гигантские портреты: еврея Маркса, немца Энгельса, по-европейски образованного юриста Ленина. На мавзолее в строгом порядке стоят члены политбюро с сияющими лицами и со скрытой недоброжелательностью и злобой в глазах.
– Вы не одобряете мое намерение, да? – спросила Чуркина.
– Я не одобряю все, что прославляет тиранов и диктаторов.
– Мой отец к таковым не относился. Он был героем минувшей войны, патриотом и вообще человеком с большой буквы.
– И коммунистом к тому же.
– Да, и им тоже. Вы ведь не думаете, что я говорю неправду?
– Наоборот. Я полагаю, очень важно знать правду всему народу.
– О чем вы?
– Правду о 75-х годах тоталитарного режима, репрессий, террора, отрицания неотъемлемых прав человека.
– Но не коммунисты же лишили моего отца прав человека и жизни, верно?
– Да, не они. Тут вы правы. – Не признать этого я тоже не мог.
– А вы знаете, кто это сделал?
– Да, я спрашивал его о вашем отце. Поэтому я так твердо говорю о его невиновности.
Она только искоса глянула на меня.
– Почему же тогда вы не говорите мне его имя? Вы его назовете?
– Не уверен.
– Ничего не понимаю.
– Я полагал, вы бы хотели восстановить доброе имя своего отца?
– Безусловно. Но, кроме того, хотела бы, чтобы тот, кто несет ответственность за его смерть, был бы наказан.
– Человек, который убил его, теперь сам мертв.
– Но я же сказала: тот, кто несет ответственность за его смерть.
– А если я скажу, что это может повредить России?
– Что вы имеете в виду?
– Демократию, вот что. Наши обязательства перед свободным обществом. Ваша просьба может иметь последствия, которые…
– Это не имеет ничего общего с тем, о чем я прошу, – с негодованием перебила меня она. – Отца убили преднамеренно и хладнокровно. Я взываю к справедливости. У меня на это есть полное право. И у отца тоже.
– Обычно справедливость лучше всего видна тогда, когда выслушивают и оценивают противоположные точки зрения. Этим я как раз и занимаюсь.
– Согласна с вами. Но в конце концов точка зрения одной стороны оказывается убедительней противоположной точки зрения и перевешивает ее на весах правосудия.
– Бывает, что стрелка этих весов может легко качнуться и в другую сторону.
Она долго и внимательно смотрела на меня, затем согласно кивнула и пошла звать детей:
– Ребята! Мы можем опоздать.