Фиеста
Шрифт:
— Эй, вернись!
Я просунул голову в дверь.
— Неужели ты не проявишь хоть немного иронии и жалости?
Я показал ему нос.
— Это не ирония.
Спускаясь по лестнице, я слышал, как Билл напевал: «Ирония и Жалость. Когда ты узнаешь… О, дай им Иронию и дай им Жалость. О, дай нам Иронию. Когда ты узнаешь… Немного иронии. Немножечко жалости…» Он пел до тех пор, пока не спустился вниз. Пел он на мотив: «В церкви звонят для меня, для тебя…» Я читал испанскую газету недельной давности.
— Что
— Что? Ты не знаешь про Иронию и Жалость?
— Нет. Кто это выдумал?
— Все. В Нью-Йорке помешаны на этом. Как когда-то на циркачах Фрателлини.
Вошла служанка с кофе и намазанными маслом гренками. Или, вернее, с намазанным маслом поджаренным хлебом.
— Спроси ее, есть ли у них джем, — сказал Билл. — Будь ироничен с ней.
— Есть у вас джем?
— Какая же это ирония? Жаль, что я не говорю по-испански.
Кофе был вкусный, и мы пили его из больших чашек. Служанка принесла стеклянную вазочку с малиновым джемом.
— Спасибо.
— Да не так! — сказал Билл. — Скажи что-нибудь ироническое. Состри по адресу Примо-де-Ривера.
— Надо было сказать, что в Республике Рифов им не жизнь, а малина.
— Слабо, — сказал Билл. — Очень слабо. Не умеешь ты этого. Вот и все. Ты не понимаешь иронии. В тебе нет жалости. Скажи что-нибудь жалостливое.
— Роберт Кон.
— Недурно. Это уже лучше. Дальше: почему Кон достоин жалости? Будь ироничен.
Он отхлебнул большой глоток кофе.
— Да ну тебя! — сказал я. — Разве можно острить в такую рань?
— Вот видишь! А еще туда же — писателем хочешь быть. Ты всего-навсего газетчик. Экспатриированный газетчик. Ты должен быть полон иронии, как только встанешь с постели. Ты должен с раннего утра задыхаться от жалости.
— Ну дальше, — сказал я. — От кого ты набрался такой чепухи?
— От всех. Ты что же, ничего не читаешь? Ни с кем не видаешься? Знаешь, кто ты? Ты — экспатриант. Почему ты не живешь в Нью-Йорке? Тогда ты все это знал бы. Чем я могу тебе помочь? Прикажешь приезжать каждый год и просвещать тебя?
— Выпей еще кофе, — сказал я.
— Кофе — это хорошо. Кофе тебе полезен. В нем есть кофеин. Все дело в кофеине. От кофеина он садится на ее коня, а она ложится в его могилу. Знаешь, что с тобой? Ты экспатриант и притом худшего сорта. Неужели ты не слыхал об этом? Никто, покинувший свою родину, не написал ничего, достойного увидеть свет. Даже в газетах.
Он допил кофе.
— Ты экспатриант. Ты оторвался от родной почвы. Ты становишься манерным. Европейские лжеидеалы погубят тебя. Пьянство сведет тебя в могилу. Ты помешался на женщинах. Ты ничего не делаешь, все твое время уходит на разговоры. Ты экспатриант, ясно? Ты шатаешься по кафе.
— Какая роскошная жизнь, — сказал я. — А когда же я работаю?
— Ты и не работаешь. По одной версии тебя содержат
— Нет, — сказал я. — Просто несчастный случай.
— Никогда не упоминай об этом, — сказал Билл. — О таких вещах лучше не распространяться. Это должно быть скрыто под покровом тайны. Как первый велосипед Генри Форда.
До сих пор он сыпал как из решета, но теперь вдруг замолчал. Я боялся, как бы он не подумал, что задел меня, неосторожно сболтнув лишнее. Я хотел снова завести его.
— Никакого велосипеда не было, — сказал я. — Он верхом ездил.
— Я слышал про трехколесный велосипед.
— Ну что ж, — сказал я. — Самолет тоже вроде велосипеда. Управление такое же.
— Только педали не нужно нажимать.
— Да, — сказал я. — Педали, пожалуй, нажимать не нужно.
— Ну хватит, — сказал Билл.
— Как хочешь. Я только заступился за велосипед.
— И пишет Генри тоже хорошо, — сказал Билл. — А ты сам очень хороший. Тебе уже говорили, что ты хороший?
— Вовсе я не хороший!
— Послушай. Ты очень хороший, и я никого на свете так не люблю, как тебя. В Нью-Йорке я не мог бы тебе этого сказать. Там решили бы, что я гомосексуалист. Из-за этого разразилась Гражданская война. Авраам Линкольн был гомосексуалист. Он был влюблен в генерала Гранта. Так же как Джефферсон Дэвис. Линкольн освободил рабов просто на пари. Судебное дело о Дреде Скоте было подстроено Лигой сухого закона. Все это — половой вопрос. Полковника леди и Джуди О'Грэди — лесбиянки обе в душе!
Он замолчал.
— Хочешь еще?
— Валяй, — сказал я.
— Больше ничего не знаю. Остальное доскажу за обедом.
— Ах ты чучело! — сказал я.
— Дрянь ты этакая!
Мы уложили завтрак и две бутылки вина в рюкзак, и Билл надел его. Я перекинул через плечо чехол с удочками и сачки. Мы пошли по дороге, потом пересекли поляну и нашли тропинку через луга, которая вела к лесистому склону ближайшей горы. Мы пошли по этой песчаной тропинке. Луга были волнистые, поросшие густой травой, но трава была низкая, оттого что здесь паслись овцы. Коровы паслись выше, в горах. Из лесу доносился звон их колокольчиков.
Тропинка привела нас к бревну, перекинутому через ручей. Бревно было обстругано, согнутое молодое деревцо служило перилами. Возле ручья, на песчаном дне мелкого прудика, чернели головастики. Мы поднялись на крутой берег и снова пошли волнистыми лугами. Оглянувшись, мы увидели белые домики и красные крыши Бургете и белую дорогу, по которой ехал грузовик, вздымая облако пыли.
Луга кончились, и мы вышли ко второму, более быстрому ручью. Песчаная дорога спускалась к броду, а дальше поднималась к лесу. Тропинка опять привела нас к бревну, перекинутому через ручей пониже брода, а потом она слилась с дорогой, и мы вошли в лес.