Фигляр дьявола
Шрифт:
Но вот сейчас такой момент, которым он наслаждался от всей души, ведь он, словно некий языческий бог, парил на Англией, над своей Англией, которую любил гораздо больше, чем Юджин Пирсон (о нем Джардин не имел ни малейшего представления) любил Ирландию. Ведь это была его, как говорили русские, земля, его история и люди, считая даже выходцев из Вест-Индии и Азии и других иммигрантов — вплоть до современников сэра Ричарда Фодерингема с их безумными, героическими жертвами, а не со смутной, злой идеей, называемой страшным словом «патриотизм». Это была его земля, его Англия, и Дэвид Джардин любил ее с глубокой страстью.
Он никому не признавался в этом, за исключением, пожалуй, детей, потому что считал своим долгом помочь им сформироваться
«Боинг» шел на посадку, гудение и шум элеронов и убираемых закрылков напомнили ему плавание на «Дарт Эстуари» и аккуратные предместья Слау, и едва различимые в тумане иллюминаторы правого борта. Он подумал о своем разговоре со Спенсером Перси в исправительной тюрьме Норт-Дэйд и об ужине в стареньком ресторанчике-хижине «Сандейз он зе Бич» на Ки-Бискейне вблизи гавани, заполненной рыбацкими лодками и яхтами. Прекрасные, очаровательные, сексуальные молоденькие официантки, большие серые пеликаны, восседающие на просоленных деревянных сваях, торчащих над спокойной поверхностью моря, ручные цапли, держащиеся все же в сторонке. Народная музыка, исполняемая музыкантами с соседних Багамских островов, в которой ленивые глухие звуки контрабаса напомнили Джардину шум работы старой маминой стиральной машины выпуска 1957 года.
Джон Консадайн, его коллега и шеф отделения ЦРУ во Флориде, и его жена Джони составили Дэвиду приятную компанию, мужчины ко взаимному удовлетворению обсудили интересующие обоих насущные дела разведки, касающиеся Вест-Индии, Кубы, Центральной и Южной Америки.
«Боинг-747» коснулся колесами шасси взлетной полосы, на которой Дэвид увидел через иллюминатор скользящую тень от крыла. И, будучи Дэвидом Джардином, он опять вспомнил лицо Элизабет, расслабленное и пылающее в момент наивысшего наслаждения, облизывающий губы язык, устремленный на него взгляд, разделяющий наслаждение тайным грехом. А будучи Дэвидом Джардином, он всегда готов простить себе непростительное.
Он прошел паспортный контроль по документам Норуэлла, незамеченный заполнившими аэропорт агентами специального отдела расследований таможенной службы, специального отдела полиции, иммиграционной службы, людьми из «Бокса-500», как называли секретную службу, и людьми из собственной конторы.
Выйдя сквозь автоматические двери зала № 4, Дэвид направился к стоянке автобусов, такси и частного транспорта. Он огляделся в поисках своего водителя Стивенсона, но, к своему удивлению и радости, увидел свой собственный темно-синий, слегка потрепанный «Мерседес-300 ТЕ» и прислонившуюся к нему Дороти, засунувшую руки в карманы брюк. Ее дородную фигуру обтягивал шерстяной свитер, купленный три года назад в Норвегии, с нижней губы свисала сигарета «Житан», она смотрела на мужа тем полунасмешливым, полупризывным взглядом, так возбуждавшим его, когда он был еще студентом Оксфорда, да и до сих пор вызывавшим в нем невиданную страсть. Дэвид подозревал, что именно это и называется любовью. Каким же все-таки он был лицемером.
Он положил чемодан в багажник и так сильно обнял Дороти, что она, задыхаясь, поинтересовалась:
— Что случилось? Опять в тебя кто-то стрелял?..
— На этот раз нет. Может быть, выстрелят в следующий.
Легкий ветерок трепал деревья и траву вокруг маленькой часовни. Дэвид, Дороти, Эндрю и Салли Джардин стояли возле длинного, двойного надгробия, усыпанного свежими цветами. Одеты они официально: Эндрю в темно-серой форме Шерборн-Скул, белой рубашке, начищенных до блеска ботинках (что стало накануне предметом оживленного спора) и галстуке, который он получил в награду за выигрыш в крикет, защищая честь родной школы, чем очень гордился. На Салли была длинная шелковая юбка и ярко-красная шерстяная кофточка. Дороти надела темно-синюю хлопчатобумажную блузку, цветастую шелковую юбку и лучшие кожаные туфли. А Джардин облачился в двубортный темно-серый «в елочку» костюм, темно-бордовый галстук с рисунками в виде крохотных парашютов между синими крыльями. Это был галстук воздушно-десантного полка, в котором он служил после Оксфорда, до того как, тогда еще молодой и стройный, всегда улыбающийся, ненормальный Ронни Шабодо увел его из «Страны Чудес» и превратил в способного и, безусловно, честолюбивого шпиона.
— Милостивый Боже, — без всякой наигранности начал Джардин, — услышь, пожалуйста, наши молитвы за упокой душ сэра Ричарда Фодерингема и его любимого сына Гая, которые умерли здесь в 1648 году, защищая до последней капли крови свой дом, своего короля… и все то, во что они верили без колебаний и тени сомнения.
Внезапно поднявшийся ветер донес с пастбища блеяние овец, зашумел в листве ильмов, отгораживавших один из углов дворика часовни.
— И, дай нам, милостивый Боже, силу и веру прожить наши жизни так же отважно, осознавая, что есть вещи более ценные, чем сама жизнь, и посвящая наши жизни тебе, своей стране и своей семье.
Дэвид подождал несколько секунд и кивнул Эндрю, который на этот раз сумел сдержать глубокое смущение, обычно вызываемое этой церемонией, придуманной его иногда довольно эксцентричным отцом.
— Аминь, — серьезно промолвил Эндрю, стараясь не смотреть на сестру, потому что Салли еле сдерживала себя, чтобы не рассмеяться. И только трясущиеся плечи и плотно сжатые колени выдавали это ее намерение.
— Аминь, — сказала Дороти, умышленно не обращая внимания на дочь.
Салли тоже что-то пробормотала.
Еще пятьдесят восемь секунд Дэвид Джардин стоял молча. За завываниями ветра ему слышался звон стали, короткие, приглушенные крики Гая. У него до колена была отрезана левая нога, повязка намокла от крови, но, прежде чем погибнуть от сабельных ударов шотландцев, он успел пристрелить из двухствольных седельных пистолетов кое-кого из убийц своего отца.
Джардин стоял по стойке смирно, сжав кулаки, большие пальцы касались швов брюк.
— Встретимся в следующем году, друзья, — сказал Дэвид и добавил, — если будет на то воля Божья…
При этих словах Дороти посмотрела на мужа. Было двадцать девять минут седьмого.
У Нью-Йорка разница во времени с Лондоном пять часов, поэтому там было двадцать девять минут второго. После назначенного Рестрепо срока до полуночи прошел час и двадцать девять минут, уже вступил в силу вынесенный Нэнси смертный приговор. Небритый Эдди Лукко сидел во взятом напрокат «форде-седане», стоявшем на крыше многоэтажного гаража вблизи здания ООН. Ночь была душная, где-то милях в двадцати к востоку от Куинз в черном небе сверкали электрические разряды, сопровождаемые приглушенными раскатами грома. Это напомнило Эдди Вьетнам, когда он сидел в окопе, наблюдая за тем, как бомбардировщики «Б-52» утюжили тропу Хо Ши Мина через границу с Камбоджей.
Лукко взглянул на часы, он уже начал волноваться. Он совершил ошибку, надо было в это время находиться рядом с Нэнси. Конечно, ее охраняют пять вооруженных полицейских (на усиление к двум детективам он направил Сэма Варгоса и двух ребят из своего отдела) и две патрульные машины из соседнего полицейского участка, но ведь даже усиленная охрана не спасла Малыша Пи.
Девяносто минут, прошло уже девяносто минут после назначенного Рестрепо срока. А эти ребята слов на ветер не бросают. Лукко глубоко вздохнул, потом сделал еще пару глубоких вздохов, чтобы успокоить нервы. После обеда с Нэнси, во время которого он все ей рассказал, а она сказала, что полностью полагается на любое его решение, лишь бы оно помогло расправиться с Рестрепо и его бандой, Лукко тайно встретился с человеком, которому больше всех доверял вне стен департамента полиции. Эдди Лукко позвонил Дону Мейдеру, специальному агенту нью-йоркского Управления по борьбе с наркотиками, который знал колумбийский картель лучше любого полицейского.