Фигура
Шрифт:
"Фу ты господи!
– думаю.
– Что же это за мучитель такой!"
И говорю ему:
– Ваше сиятельство! я уже вам доложил: во мне нет никаких аскетических оснований.
– Ничего, идите и без оснований! Основания после придут; всего дороже, что у вас это врожденное: не только мяса, а и рыбы не едите. Чего вам еще!
Умолкаю! Решительно умолкаю и думаю только о том: когда же он меня от себя выпустит, чтобы я мог спать.
А он возлагает мне руки на плечи, смотрит долго в глаза и говорит:
– Милый друг! вы уже призваны,
– Да, - отвечаю, - непонятно!
Чувствую, что мне теперь все равно, - что я вот-вот сейчас тут же, стоя, усну, - и потому инстинктивно ответил:
– Непонятно.
– Ну так помолимся, - говорит, - вместе поусерднее вот перед этим ликом. Этот образ был со мною во Франции, в Персии и на Дунае... Много раз я перед ним упадал в недоумении и когда вставал - мне было все ясно. Становитесь на ковре на колени и земной поклон... Я начинаю.
Я стал на колени и поклонился, а он зачитал умиленным голосом: "Совет превечный открывая тебе"...
А дальше я уже ничего не слыхал, а только почудилось мне, что я как дошел лбом до ковра, - так и пошел свайкой спускаться вниз, куда-то все глубже, к самому центру земли.
Чувствую что-то не то, что нужно: мне бы нужно куда-то легким пером вверх, а я иду свайкой вниз, туда, где, по словам Гете, "первообразы кипят, - клокочут зиждящие силы". А потом и не помню уже ничего.
Возвращаюсь опять от центра к поверхности не скоро и ничего не узнаю: трисоставная лампада горит, в окнах темно, впереди меня на том же ковре какой-то генерал, клубочком свернувшись, спит.
Что это такое за место?
– заспал и запамятовал.
Потихонечку поднимаюсь, сажусь и думаю: "Где я? Что это, генерал в самом деле или так кажется..." Потрогал его... ничего - парной, теплый, и смотрю - и он просыпается и шевелится... И тоже сел на ковре и на меня смотрит... Потом говорит:
– Что вижу?.. Фигура! Я отвечаю:
– Точно так.
Он перекрестился и мне велел:
– Перекрестись! Я перекрестился.
– Это мы с вами вместе были?
– Да-с.
– Каково!
Я промолчал.
– Какое блаженство!
Не понимаю, в чем дело, но, к счастью, он продолжает:
– Видели, какая святыня!
– Где?
– В раю!
– В раю? Нет, - говорю, - я в раю не был и ничего не видал.
– Как не видал! Ведь мы вместе летали... Туда... вверх!
Я отвечаю, что я летать летал, но только не вверх, а вниз.
– Как вниз!
– Точно так.
– Вниз?
– Точно так.
– Внизу ад!
– Не видал.
– И ада не видал?
– Не видал.
– Так какой же дурак тебя сюда пустил?
– Граф Остен-Сакен.
– Это я граф Остен-Сакен.
– Теперь, - говорю, - вижу.
– А до сих пор и этого не видал?
– Прошу прощения, - говорю, - мне кажется, будто я спал.
– Ты спал!
– Точно так.
– Ну так пошел вон!
– Слушаю, - говорю, - но только здесь темно -
Сакен поднялся, сам открыл мне дверь и сам сказал:
– Zum Teufel! [К черту! (нем.)]
Так мы с ним и простились, хотя несколько сухо, но его ко мне милости этим не кончились.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Я был совершенно спокоен, потому что знал, что мне всего дороже - это моя воля, возможность жить по одному завету, а не по нескольким, не спорить, не подделываться и никому ничего не доказывать, если ему не явлено свыше, - и я знал, где и как можно найти такую волю. Я не хотел решительно никаких служб, ни тех, где нужна благородная гордость, ни тех, где можно обходиться и без всякой гордости. Ни на какой службе человек сам собой быть не может, он должен вперед не обещаться, а потом исполнять, как обещался, а я вижу, что я порченый, что я ничего обещать не могу, да и не смею и не должен, потому что суббота для человека, а не человек для субботы... Сердце сжалится, и я не могу обещания выдержать: увижу страдание и не выстою... я изменю субботе. На службе надо иметь клятвенную твердость и уметь самого себя заговаривать, а у меня этого дарования нет. Мне надо что-нибудь самое простое... Перебирал я, перебирал, - что есть самое простое, где не надо себя заговаривать, и решил, что лучше пахать землю.
Но меня, однако, ждала еще награда и по службе.
Перед самым моим выездом полковник объявляет мне:
– Вы не без пользы для себя с Дмитрием Ерофеичем повидались. Он. тогда был с утра прекрасно намолившись и еще с вами, кажется, молился?
– Как же, - отвечаю, - мы молились.
– Вместе в блаженные селения парили?..
– То есть... как это вам доложить...
– Да, вы - большой политик! Знаете, вы и достигли, - вы ему очень понравились; он вам велел сказать, что особым путем вам пенсию выпросит.
– Я, - говорю, - пенсию не выслужил.
– Ну, уж это теперь расчислять поздно, - уж от него пошло представление, а ему не откажут.
Вышла мне пенсия по тридцати шеста рублей в год, и я ее до сих пор по этому случаю получаю. Солдаты со мною тоже хорошо простились.
– Ничего, - говорили, - мы, ваше благородие, вами довольны и не плачемся. Нам все равно, где служить. А вам бы, ваше благородие, мы желали, чтобы к нам в попы достигнуть и благословлять на поле сражения.
Тоже доброжелатели!
А я вместо этого ихнего доброжелания вот эту гос-подку купил... Невелика господка, да добра... Може, и Катря еще на ней буде с мужем господуроваты... Бидна Катруся! Я ее с матерью под тополями Подолинского сада нашел... Мать хотела ее на чужие руки кинуть, а сама к какой-нибудь пани в мамки идти. А я вызверыв-ся да говорю ей:
– Чи ты с самого роду так дурна, чи ты сумасшедшая! Що тоби такэ поднялось, щоб свою дытыну покинуты, а паньских своим молоком годувати! Нехай их яка пани породыла, та сама и годует: так от бога показано, - а ты ходы впрост до менэ та пильнуй свою дытыну.