Филе пятнистого оленя
Шрифт:
Однако те, кто неустанно трудился на благо отечественного кинематографа в этом самом полуразвалившемся особняке, были вовсе не призраками. Призраки не курят так ожесточенно и не пьют так усердно, пытаясь ловить невидимыми сачками ускользающие от них гениальные идеи. Существа, населявшие студию, вовсе не являлись привидениями — однако это не означает, что им не присущи были некоторые странности.
Самыми несложными оказались несколько теток-бухгалтерш, уборщица, сторож и кассирша — с ними я познакомилась в первую очередь. Это были вполне обычные и, наверное, даже нормальные в каком-то смысле люди. Они тоже причисляли себя к работникам кино — но в них отсутствовала та надрывность, которая чувствовалась в остальных. Бухгалтеры распределяли гонорары, журили иногда
Мне сказали сначала, что пока я буду выполнять только мелкие поручения. Сперва надо дать мне освоиться, а потом уже прикинуть, на что я гожусь. Но я так бесстыдно кокетничала со своим новоиспеченным начальником, стремясь ему понравиться и убедить, что гожусь я на очень многое, что он улыбнулся, сменив строгость на приветливость. И распорядившись обучить меня азам монтажного дела.
Я смотрела на мигающие лампочки, на кнопочки, то гаснущие, то загорающиеся, улыбалась, прислушиваясь к звукам, которые издает при перемотке пленка, — так, наверное, пел Пиноккио. Вглядывалась в тощего мужичонку, осуществлявшего монтаж — теперь моего шефа, — и опять и опять поражалась тому, что представляла все совсем иначе. Не было здесь никаких пленок, которые режут ножницами и склеивают, не было железных коробок — только странноватые кассеты, навороченные аппараты и куча проводов. Но и тут я сказала себе, что так даже лучше — и что документальное кино куда стерильнее, чем художественное. Куда более собранное, четкое и точное. Что в нем — как в просторном и светлом бутике. А в художественном, с его суетой, бардаком и неорганизованностью, — как на оптовом рынке, кишащем толпой.
Я быстро училась. Уже через месяц я знала весь наш студийный архив, умела делать склейку, накладывать музыку на изображение, выбирать нужные строчки из разных интервью. Кокетство, веселость и молодость сделали меня самой популярной личностью среди немногочисленных сотрудников, и наш директор обожал давать мне несложные задания, ласково называя лицом студии.
К директору регулярно приезжали всякие великие режиссеры, руководители каналов, иностранные партнеры и черт еще разберет кто, а я с готовностью наливала им кофе, демонстрируя свою круглую попку, улыбалась лучезарно и жалела только, что у нас толком нет сквозняков — поза с поднятой юбкой, как в фильме «Зуд седьмого года» с Мэрилин Монро, мне бы очень подошла. Мне было лестно — хотя позже я поняла, что такая дыра меня не заслуживала.
Как же мне нравилась моя работа! Я приходила рано утром, когда только уборщица да местный облезлый кот таскались по нескольким маленьким комнаткам. Включала бесчисленные пульты и телевизоры, закуривала сигарету и смотрела в окно, на сизое небо, ложащееся на козырьки подъездов, на иголочки антенн, делающих инъекции облакам. На ворон, лепящихся к голым веткам деревьев, как гигантские черные почки. На редких прохожих с разноцветными грибами зонтиков в руках. А потом принималась за работу и смотрела, смотрела в экраны, запоминая имена, даты и лица, нажимая на пульт, пытаясь обогнать время и быстрее всему научиться.
Но это была лишь одна сторона моей работы. Творческая ее часть, так сказать. Кроме этого, имелась еще одна — мужчины. Их было много, и все они были очень разными. А я была восхитительна, и я была одна.
Вряд ли мне могли составить конкуренцию несколько сонных бухгалтерш, старая режиссерша и всегда некрасивые и часто сменяющиеся секретарши. Даже если бы они были нормальными, все равно со мной им не стоило бы соревноваться — так я себе говорила. А потому сверкала и блистала перед толпами сценаристов, режиссеров, операторов и видеоинженеров, проходивших
Наверное, еще долго бородавчатый директор одной из картин, ровесник Октября, вспоминал, как мял мое тело в дымной монтажной. Как я смотрела на него сквозь полуприкрытые ресницы и даже протянула свою руку туда, где у него так все хотело быть крепким и не могло никак. Как я постанывала, откинув голову, как расширялись его катарактные глаза и как гулко прозвучал потом звук неожиданной и почти не замеченной им пощечины.
Еще был один из водителей, все еще красивый и сильный мужчина, бывший спортсмен, перенесший жуткую травму и не сумевший возвратиться в большой спорт, катавший теперь по городу начальника студии и его жену. Он был на особом положении, и его даже не считали водителем — он был просто друг семьи, за приличные деньги оказывающий мелкие услуги. Иногда он забывал про то, что у шефа утром важная встреча, и стоял у моего подъезда, ожидая, когда я спущусь. Когда он тискал меня — яростно и почти грубо, — я чувствовала себя героиней французского кино. Потому с ним я отдавала предпочтение французской любви — внешне он чуть-чуть походил на стареющего Бельмондо.
Я жила в кино, дышала кино, смотрела на уличные пейзажи, отмечая там и сям удачные планы и панорамы, и светлые утра казались мне засвеченными, а сумерки воспринимались как затемнения на пленке. Когда выпал первый снег, я подумала, что по земле разбросаны белые бумажки — как билеты в кинотеатре после сеанса. Все памятники в городе, независимо от пола и внешности, походили на эмблему «Коламбиа пикчерз», небо ночью казалось мне похожим на Сансет-бульвар. Студия стала моим Голливудом — хотя кто-то счел бы ее крошечной и грязной.
Я совершенно поменяла имидж. Из кокетливой девицы с белыми кудрями в стиле ретро, затянутой в белые узкие платья, я превратилась в серьезную и деловую особу, предпочитающую пиджаки и длинные мягкие юбки. Разрезы на них, правда, остались по-прежнему чересчур откровенными — но я делала вид, что не замечаю, как в них заглядывают мужчины. Черные водолазки обтягивали крошечные твердые грудки, и иногда, снимая вельветовый пиджак, неотъемлемый атрибут великого режиссера, я с удовлетворением отмечала, что сидящий рядом со мной за пультом сценарист сбивается с мысли. И я улыбалась ему хитро, двусмысленно предлагая: «Может, продолжим?..» Гася разгорающееся в его взгляде пламя кивком на монитор.
Я так вошла в образ, что позволяла себе давать дерзкие советы по фильмам их создателям. И постепенно они стали ко мне прислушиваться, а иногда спрашивали всякие мелочи. Один из них даже предпочитал меня другим монтажерам, взрослым и опытным. И хотя его интерес все-таки вряд ли был профессиональным, мне это ужасно нравилось. Секс — это ведь почти соавторство, верно?
Все казалось восхитительным тогда, даже трамвай пел как-то по-особому, когда я ездила на «Мастерфильм» — большую контору, осуществляющую массу всяких теле- и киноопераций. Там обрабатывались западные сериалы, перегонялись из одного формата в другой пленки, и я всегда улыбалась, слыша в конце какой-нибудь чуши по телевизору фразу: «Фильм озвучен корпорацией "Мастерфильм"». Мне казалось, что я причастилась к чему-то важному, тому, что недоступно другим. Что я нахожусь в самом центре великого и не постижимого до конца мира, имя которому Кино.
Трамвай плелся вдоль пустынных полей и замерзших болот и привозил меня в забытое Богом Ростокино, на улочку, носившую загадочное название Лучевой просек, и я решила, что знаю, почему она так называется. Когда я шла по безлюдной тропинке, то ощущала, что в спину светит луч, вроде того, что выбивается из проектора в кинотеатре, только в его свете толкались не пылинки, а хлопья снега, а на экране, по-зимнему белом, маячила моя фигурка. Она уходила вдаль и все уменьшалась, и почти неразличимой становилась тяжелая сумка на ее плече. Сумка с кассетами, предназначенными для перегона.