Филе пятнистого оленя
Шрифт:
Все получилось почти так, как я хотела. Легкий ужин со скомканным финалом, во время которого он вскакивал из-за стола, подходя ко мне и молча садясь на корточки, заглядывая в глаза, а потом и вовсе выдвинув меня вместе со стулом и подхватив на руки.
Я только едва не испортила все, чуть не рассмеявшись при взгляде на его покрасневшее от натуги лицо — я хоть и изящная, но это не повод носить меня на руках, тем более это так избито. Но я не сказала ничего, а он, донеся меня до коридора, деликатно поставил на пол и опять заглянул в глаза. А потом взял в руки мое лицо и впился губами
Я ненавижу целоваться. Поэтому можно сказать, что я принесла себя в жертву романтике, позволив ему какое-то время сопеть, задевая меня носом. Но больше этого не делала и ему не позволяла. Он начал гладить меня, задирать водолазку, и в какой-то момент мне стало почти хорошо. Я отвела его в комнату дедушки, потом вернулась в столовую, захватила ведерко с шампанским, бокалы, пепельницу и сигареты. И, оставив его в томительном ожидании, отправилась в душ.
Я лениво ласкала себя, наслаждаясь гладкостью собственной кожи, и представляла, что он там лежит и курит, часто затягиваясь. И думает о том, что вот сегодня такой важный день в его жизни, вот он шанс осуществить что-то, о чем он мечтал в своих галлюционных снах, поставить какую-то точку, вернувшись в свое прошлое, важную и значительную, как все точки. И он нервничает и судорожно спрашивает себя, не пахнет ли от него чесноком, ведь итальянская кухня на него щедра.
Он даже расстегивает «молнию» на джинсах, чтобы удостовериться, какие на нем сегодня трусы — потому что если синие, то ладно, а вот голубые он позавчера прижег утюгом, и они стыдливо сморщились сзади. А потом он успокаивается, потому что они синие, но начинает мучительно размышлять, как ему надо вести себя со мной. Вдруг мне не понравятся его ласки? Вдруг я попрошу о чем-то особенном, вроде смазывания клубникой, а у него аллергия на нее? Вдруг в его организме в самый важный момент произойдет сбой? Как он будет тогда выглядеть?
Я улыбнулась, слегка укорив себя за то, что не могу быть романтичной. Просто у меня не получается. И может, на самом деле все не так и он спокойно потягивает шампанское, поглядывая с интересом на рога на стене и ожидая меня. А я уж прямо так все усложнила, незаслуженно приписав ему какое-то волнение и нервность. С другой стороны, я знала мужчин, которые не стали бы робко ждать моего выхода, и бесцеремонно притащились бы за мной, и, несмотря на неудобство, совершили все прямо в душевой кабине, а потом еще и в спальне, и в столовой. И без всяких тебе предварительных ласк. А он не заходил — значит, он все-таки стеснялся.
Я вылезла наконец, решив, что жестоко заставлять его ждать так долго. Ожидание смерти, как известно, страшнее самой смерти. Хотя отсрочка должна была пойти ему на пользу — пусть подумает как следует, чтобы ни в чем не ошибиться, ведь он должен показать себя с лучшей стороны, показать, что он достоин получить то, что получит.
Кокетливый халатик, в котором я так любила являться к своим партнерам — черный шифон, обитый пухом снизу и в рукавах, — обтянул распаренное тело, а вот с обувью пришлось повозиться, потому что мокрые розовые пятки прилипали к черному лаку домашних туфель. Они были верхом эротичности — на каблуках, без задника, тоже отделанные черным пухом.
— Ты ждал меня?
Все-таки он и вправду был романтичен. Он покопался на кухне и, пока меня не было, притащил оттуда сальную белую свечку, больше подходящую для услады гомосексуалиста, чем для создания интимного полумрака. Она стояла в баночке из-под майонеза — подсвечник он не нашел, — неровно горя и густо воняя.
Последний романтик полулежал на кровати в трусах. Трусы были синие, а в комнате было накурено. Я улыбнулась ему, сладкая, как патока, и присела на краешек кровати. Он протянул ко мне подрагивающие руки и раздвинул халатик.
— Знаешь, я маленький был, представлял себе… Ну, как это может быть у нас. Смех, конечно. А теперь ты такая взрослая, такая красивая. Надо же, как мы встретились, кино прямо…
— Ты как будто не веришь, что это правда. Так вот, это не сон. Я живая. Трогай меня, ласкай, как тебе нравится. И расскажи мне о твоих детских фантазиях — это интересно.
— Фантазиях? Да так, всякий бред. Дальше поцелуев я все равно не заходил — мне лет-то было… Хотя и потом вспоминал, не буду врать. Даже в постели с кем-то лежу, а тебя вспоминаю. Трудно поверить, что это сейчас происходит…
— Может быть, ты все-таки проверишь, правда это или тебе кажется?
Я улыбнулась. Его руки медленно двигались по моей груди, словно не знали, за что им зацепиться, что конкретно надо трогать, чтобы мне стало приятно.
— Ты такой деликатный. Я боялась, что ты набросишься на меня — ты так смотрел там, в ресторане. Но ты такой внимательный, неторопливый… Пожалуйста, ласкай меня, ласкай меня сильнее. Дай мне почувствовать, как ты меня хочешь. Не стесняйся — сейчас я твоя и никого нет больше… Нет и не будет…
Меня тошнило от того, что я говорю. Все-таки мне редко удавалось что-то сказать мужчинам — они, как правило, были очень стремительными и безудержными. Но этот экземпляр оказался тонким, нежным и ранимым, как древняя китайская чашка из фарфора, принадлежащая к эпохе династии Мин, — которую не хочется держать в руках, не дай Бог уронишь.
— Скажи… Мне просто интересно… Ты вспоминала меня? Ты читала мои письма?
— О да. Они были такими искренними, такими печальными…
— А у тебя были мужчины? Господи, что я спрашиваю — конечно, были, и немало, ты такая красивая.
— О… Их было не много. Не больше двух. Но знаешь — это все было не то. Я никогда не встречала человека, который бы относился ко мне так, как ты. Я думала, что потеряла тебя, что все давно угасло, ты встретил хорошенькую девушку и женился, у тебя дети, любимая работа, много дел…
Его синие трусы начинали натягиваться спереди, что-то там у него реагировало на романтический бред, и он, почувствовав себя неловко, перевернулся на бок. От моей увлекательной игры, щекочущей, забавной, все внизу у меня начало разбухать, и влага появилась, и мне остро захотелось непристойностей.