Филе пятнистого оленя
Шрифт:
Надо сказать что-то, поздороваться, спросить, как дела — из уважения к прошлому, к давней нашей близости. Она меня, правда, не узнала — может, окликнуть? Выйдет ведь сейчас, замедляем ход, кажется.
И я еще стояла перед дверями, когда они распахнулись оглушительно. Все дергалась то назад, то вперед, покачиваясь на каблуках. Подняла даже ладонь, чтобы ее по плечу похлопать легонько — она уже вперед продвинулась и стояла прямо передо мной. Но я медленно опустила руку, глядя на ширящуюся пустоту на сером полу. Провожая глазами ее стоптанные сапоги — уже ступившие на перрон. И вздрогнула, когда двери стукнули, закрываясь финально — меня успокаивая. И почему-то вздохнула с облегчением.
…А вечером, сидя в гостиной
— Может быть, ты нальешь нам виски?
И запахнулась посильнее в тонкую ткань халата, мокрую от недавнего душа. Заявляя себе безапелляционно, что я ошиблась. И не буду ничего ему говорить — и забуду. Потому что я ошиблась, точно, просто обозналась. У меня, в конце концов, зрение скверное. И это была вовсе не она — но очень похожая на нее. А у нее и прическа была другая, и одевалась она лучше. Так что не могла это быть она. Просто не могла — и точка.
Ведь она всегда умела жить…
ПОСЛЕДНИЙ ШАНС
Голос в трубке был самым обычным. Но мне он показался просто потрясающим — низким, хрипловатым, очень чувственным.
Мне представилась сразу роскошная спальня — шелковые стены, красный балдахин, антикварный телефон на мраморном столике. И не менее роскошная женщина, лениво лежащая на кровати, поглаживающая гигантского пепельного дога. Смотрящего на нее сладострастно и преданно, дышащего густо. То ли от возбуждения, то ли от жары, которой не могут противостоять даже самые сильные кондиционеры, — середина июля, скупого на грозы в этом году.
— Я могу поговорить с Вадимом?
Наверное, грудь ее вздымалась сейчас тяжело — ей тоже было жарко, хотя на ней были всего лишь прозрачный белый пеньюар, подвязка кружевная и домашние туфли, расшитые серебряной ниткой. И хотя волосы ее сегодня были подняты наверх — и толстая тяжелая копна прихвачена небрежно жемчужной заколкой, — на шее, нежной и белой, проступали капельки пота. Тоже жемчужные, в сверкании не уступающие бриллиантовым сережкам в ушах.
— Его нет. Могу я узнать, кто его спрашивает? — Я вдруг почувствовала, что мой голос тоже стал мягче, словно по-другому с такой собеседницей и разговаривать нельзя, и в нем появилось странное придыхание, как будто мы говорили о чем-то очень приятном или сексом по телефону занимались.
— Передайте ему, пожалуйста, что звонила Марина. Марина Смирнова — его бывшая жена… Заранее благодарна.
Гудки послышались, пунктиром простегивая мое сознание, сливаясь со стуком в висках. Я ведь много раз собиралась ей позвонить, но не решалась — а она появилась сама, только звуками голоса нарисовав красивую картинку. Появилась и опять исчезла. И казалось, что даже в воздухе почувствовался запах духов — не моих, чужих. Тоже дорогих, тоже сладких — но других. Которые, смешиваясь с моими, рождали новую фантазию — две женщины, молодые, красивые, сплетающиеся в нежных объятиях в постели. Одна — блондинка с маленькими круглыми грудками и пухлыми ляжками. Другая — брюнетка, худая, с тонкой талией и длинными ногами.
Приглушенный свет, тихие стоны, негромкая музыка. И мужчина — спокойный, равнодушный, наблюдающий из кресла за чужими ласками. Курящий неспешно толстую сигару, отпивающий виски из круглого мелкогранного стакана. И подходящий вскоре к постели, и…
Я даже закурила от волнения. И тут же сломала сигарету в пепельнице — не до курения мне было. И хотя кожаный диван прилипал к телу, разгоряченному то ли фантазией, то ли жарой, пальцы не желали
Я наконец-то нашла ее. Перерыла все ящики в стенке, вывалила на пол бумаги, папки, давние письма — которые мне стыдно было хранить и жалко было выбрасывать, и они лежали в дальнем углу, перевязанные яркой ленточкой.
Я специально их сюда засунула — если бы они попались на глаза Вадиму, его бы привлекла яркость ленточки, и он бы ее развязал и узнал, как трепетно относились ко мне поклонники. Наверняка заметив потом, словно сокрушаясь, что вот он никогда не умел писать письма, а жаль. И я бы посмеялась вместе с ним, сказав, что именно поэтому мы и живем вместе, — и не соврала бы. Когда поклонников и внимания слишком много, мужчина, который не признается в любви первым же вечером, поневоле начинает вызывать уважение. Особенно когда честно говорит, что желает не любви, а совсем другого.
Так вот — я нашла ее. Она как раз под этими вот письмами лежала — старая, с оторванным уголком. Изображающая молодую девушку, стоящую в вишневом саду. Свежую, как белые трепещущие цветки. Улыбающуюся чуть смущенно. Такой она была пятнадцать лет назад — тогда, когда мне исполнилось четыре года. Я злилась немного на эту фотографию. Мне никогда не нравились такие вот женщины — символы непорочности. Может быть, потому, что сама я никогда такой не была…
Я скорее была полной противоположностью. Когда мои родители привезли меня из роддома и развязали розовые ленточки на байковом одеяльце, они, к ужасу своему, увидели на левой ноге младенца крошечный шестой пальчик. Мудрый врач, успокаивая мою рыдающую маму, объяснил, что такие случаи нечасты, но легко исправимы — мерзкий отросток удаляют в полтора года, и никто и никогда не узнает о том, что он был. «Это, если хотите, признак неординарной личности. Может быть, ваша дочь сыграет великую роль в истории. Или, к примеру, будет известнейшей актрисой…»
Наверное, у Марлен Дитрих и Греты Гарбо были какие-то другие дефекты. Только так я могу объяснить тот факт, что актрисой я все-таки не стала. Но то, что мои родители рано радовались, когда думали, что таким простым способом избавились от всех проблем, стало ясно, когда мне исполнилось четырнадцать. Удалив ненужный кусочек плоти, они не сделали меня похожей на остальных — хотя все, что от него осталось, это маленький белый шрам.
Моим первым любовником стал учитель физики в нашей школе. В четырнадцать лет он лишил меня девственности, которая меня давно уже угнетала, однако в силу возраста через какое-то время был ни на что уже не способен. Но все равно не отпускал, желая только целовать и гладить, нежно облизывал старческим сухим языком розовые гладкие ляжки своей юной пассии, спускаясь все ниже. И, заметив этот шрамик, приподнял всклокоченную голову, шевеля побелевшими губами — я не расслышала, но поняла, о чем он. «Напоролась на ножницы. В детстве», — ответила, точно зная, что теперь у него есть повод как следует меня пожалеть. Единственным известным ему способом.
Потом я ушла из школы. Просто потому, что после очередного нашего свидания Сергею Ивановичу стало плохо с сердцем. Я испугалась жутко, думая, что он вот-вот отдаст Богу душу. Я даже представила, что врачи обнаружат голого старика с выпученными глазами и фиолетовыми губами в кресле. В руке он будет сжимать детские трусики с рисунком — три пальмы и тигренок под ними. Жена Сергея Ивановича, конечно, знала, чем он занимается с ученицами, со мной в частности, — но не догадывалась, каким образом. Для нее это стало бы не самым приятным откровением.