Филимон и Антихрист
Шрифт:
— И ладно. Хорошо, Вася! Я сомневалась, думала — уйдёшь, бросишь Николая Авдеевича и ко всем его страданиям прибавишь ещё это… предательство. Я знаю, как он тебя любит. Давай вместе, до конца. Ну!
Девушка протянула руку. Василий крепко пожал её и затем тыльной стороной прижал к своей щеке. Ольга, продолжая смеяться сквозь слёзы радости, не отдёргивала руку, жар пылающей щеки Василия передавался ей, смутно тревожил сердце.
Потом они сидели на лавочке, перед ними в полстены висела картина ленинградского художника «Герои блокады». В правом углу голодная обессилевшая женщина поддерживала умирающего подростка, рядом тянули к ней ручонки исхудавшие до последней степени девочка и мальчик. На заднем плане — два бойца народного ополчения, один со знаменем,
— Не понимаю замысла художника, — сказала Ольга. — Может, объяснишь?
— Ты льстишь мне, полагая, что я смыслю в живописи, — заговорил Василий не без некоторого кокетства. — Смотрю на вещи глазами математика: есть пропорции — художник, нет — тогда и говорить нечего.
Ольга молчала. Василий пояснял свою мысль.
— Если нарисован человек, так он и должен походить на человека, а не то, что здесь: голова — кружок, туловище — толстая палочка, руки, ноги — тонкие палочки. Пачкун! Кормится кистью, а на искусство ему наплевать. Он в лавочку искусство превратил, дурачит нас, доверчивых простаков. Иной ведь не только глаза пялит на такую картину, а ещё и похвалит её, отзыв восторженный напишет. Торгаш и рад: он тогда не только деньги за картину получит, но и премию, звание почётное. Пуще прежнего стараться станет.
— Да уж, Вася, торгаш в искусстве всё погубит. Вот послушай, как Лев Толстой сказал об этом.
Она устремила взгляд наверх, как обыкновенно делала при математических расчётах, заговорила: «До тех пор, пока не будут высланы торговцы из храма, храм искусства не будет храмом. Искусство будущего изгонит их».
Галкина всегда восхищала способность Ольги мгновенно схватывать и держать в памяти длинные рады цифр, громоздкие цитаты, раз или два прочитанные стихотворения. Втайне завидуя Ольге, он горько сожалел, что сам такой памятью не обладает.
— Старик был мудр, — заговорил Василий, — он на все случаи жизни оставил поучения.
Переходя к другим картинам, Ольга слушала спутника, улыбалась. Категорический полушутливый тон Галкина забавлял её; она хоть и не вполне с ним соглашалась, но эстетическое кредо Василия ей импонировало. Она и сама так думала: если ты рисуешь человека, он должен быть не пародией на него, не карикатурой, а человеком. Ты можешь обличать, высмеивать его характер, взгляды, злые чувства и намерения, но ты не смеешь глумиться над внешними чертами человека и всего живого и неживого в мире — над тем, что подарено природой и что никому не дано отнять. И уж совсем не дозволено браться неумехам за сюжеты исторические, подвиги народные, — тут нужно дух выразить, порыв сердца.
В углу, в плохо освещённом месте, экспонировались три картины другого художника. Здесь — горы, одни горы. Краткая аннотация гласила: «Художник пишет горы. Большую часть своей жизни он проводит в горах. Зимой и летом, весной и осенью, забравшись под облака, живя в шалаше или наспех сколоченном домике, он наблюдает рассветы и закаты, пишет с натуры снежные бураны и сходы лавин, бег луны и сияние звёзд над белыми вершинами. У него две тысячи картин и эскизов. И всё горы, одни только горы».
— Он, наверное, немолод, этот художник? — сказала Ольга, тронутая силой и убеждённостью человека, посвятившего себя одной теме, живущего в любое время года высоко в горах, среди опасностей и безлюдья, один среди природы, её вечного торжества и величия.
— Почему ты решила — немолод?
— Две тысячи картин! Их надо написать.
— Надя Рушева жила восемнадцать лет, а оставила нам девять тысяч рисунков. Талант! Это как птица: ей дан голос, и она поёт. Всегда поёт, независимо от настроения. Она не может не петь. Так и он: художник, талант, — он всегда рисует. Если не спит — рисует.
— Да, это верно, — согласилась Ольга. — Посмотри, над горами поднимается солнце. Ровно жидкое золото течёт по склонам. И там — в долинах… Всё тихо сияет, всё тянется к жизни, свету… Горы, а ты слышишь движение, и звуки, — вон там у самого горизонта они слабо зарождаются, идут к небу, и всё сильнее, сильнее. Мне становится страшно. Небо раздвинется, и оттуда, из глубин вселенной, грянет гимн… Вот художник! Тут, кажется, нет сюжета, есть горы. Одна природа, казалось бы, немая, бездушная, а поди ж ты, сколько движения и жизни. И музыка! Вот он — талант!..
Они ходили по залам выставки до самого её закрытия, а когда вышли, был уже поздний вечер, на Манежной площади, в сквере старого университета, горели фонари.
— Искусство требует жертв, — говорила Ольга, — от частого повторения слова тускнеют, их перестаёшь воспринимать, но как много в них бывает заключено смысла. Первый художник и второй… Первому не надо никуда ездить, ходить, забираться под облака, вставать в полночь и наблюдать рассветы. Прочитал книгу о битве под Ленинградом и намалевал пляшущих с автоматами человечков, но тот художник, что пишет горы… Человек, заражённый мечтой, одной единственной целью: он идёт к ней упорно и долго, может быть, всю жизнь. На пути у него соблазны и преграды, ему хочется побыть в тепле, предаться развлечениям — он всем пренебрегает, идёт. Его удерживает дома семья, его картины не признают, не допускают на выставки, ему не платят деньги, чинят тысячу других препятствий — он всё равно идёт в горы и пишет свои картины. И, знаешь, Вася, он, может быть, и не так хорошо пишет, что-нибудь не улавливает, не постигает, а я его всё равно уважаю. Он приносит себя в жертву, у него характер, воля. Я в прошлом году читала лермонтовского «Вадима». Послушай, как он говорит о воле.
Ольга по памяти прочла длинную цитату.
— Дословно приводишь или так, импровизируешь?
— Дословно, конечно. Неужели ты думаешь, что у меня достанет ума, чтобы говорить так?
— Почему бы и нет! Вот привела же ты дословно такую длинную тираду. Сколько раз прочла, чтобы заучить?
— Раза три-четыре.
— Вот три, четыре. И запомнила. А я и десять раз прочту — не запомню. Память у тебя, Ольга. Ох, память!
Филимонов частенько говорит: математик — это память. И — фантазия. Фантазии, пожалуй, не меньше нужно, чем романисту. И всё-таки главное — память! Когда Филимонову надо было быстро что-то рассчитать и рука его не успевала записывать цифры, он сообщал их Ольге. И говорил: «Запомни, пожалуйста». И она запоминала, случалось, держала в голове добрую сотню цифр и, когда нужно было, выкладывала их в нужной последовательности. Шеф, покачивая головой, говорил: «Вы, Оля, ещё до рождения были математиком».
— Завидую людям, — продолжала Ольга, — у кого есть воля. Ольга вдруг осеклась, задумалась. И — к Василию:
— Я, Вася, героев люблю. Папа смеётся надо мной, а я не понимаю, как можно иначе. Знаешь, кто у меня любимый герой? Кондратий Рылеев. Имя-то какое — Кондратий! Молод, образован, в нём уж признаны задатки гениального поэта, — может, большего, чем Пушкин, но он выходит на площадь и сознательно жертвует собой. Ну, представь себе, Василий, если бы не было на свете таких людей!
Они прошли возле «Метрополя». Возле памятника Ивану Фёдорову остановились. Свет фонаря падал сверху, и оттого памятник сливался с собственной тенью, образуя одну громадную человеческую фигуру, накрывшую собой кустарники и деревья соседнего небольшого сквера.
— Что там твой отец говорит? Знаешь ведь судьбу института? А?..
— Нет, не знаю, но прикрыть могут. Сейчас время такое: деньги считать начали. Пользу приносишь — будь здоров, ну а если нет — так и не прогневайся. А у нас что? Одна была надежда на наш прибор, а и он не идёт. Работы по его созданию не поддаются контролю, их, что называется, нельзя пощупать, они все находятся в области чистой математики; дебри непролазные, там и чёрт голову сломит. А ты, Вася, смыслишь что-нибудь в расчётах шефа?