Шрифт:
Глава I. ГИАЦИНТОВОЕ ПИСЬМО
Перо Филиппа Стила бегает по бумаге, словно это письмо, которому едва ли суждено быть отправленным куда-либо, может умалить испытываемое Филиппом чувство одиночества.
«За окном неистово воет ветер. У озера налетает он на скалы, и оттуда доносится непрерывный грохот. Все злые демоны, живущие здесь, в глуши, как будто сорвались с цепи и катаются по лесу, словно круглые бревна, из которых сложена моя хижина. В такую жуткую ночь особенно остро ощущаешь свое одиночество.
Жутко сознавать, что вокруг тебя нет ничего, кроме пустыни, полной тьмы и грохота.
Неприятная ночь! Под ударами бури высокие сосны издают долгие стоны, клены качают ветвистыми кронами. Завтра тут будет снова пустыня, снег ляжет девственно белый на берег залива, у изгибов Ледовитого океана. Там, где сейчас неистовствует буран, завтра будет бесконечная тишина, та тишина, что пестует молчаливое племя северян. Но сегодня ночью я принял решение. Вчера я поймал у себя в хижине мушку и убил ее. Теперь я жалею об этом. Я уверен, вой и грохот этой ночи заставил ее покинуть свое убежище в стене и разделить со мной одиночество.
Все бы это еще ничего, если бы не череп! За эти часы я раза два пытался снять его с полки, прилаженной над самодельным очагом, в котором пылают сосновые бревна. Не Добившись успеха, я опустился в кресло, сколоченное мною из неотесанных досок.
Этот череп — человеческий, он был частью живого человека, с головой и мозгом, и вот это-то обстоятельство и беспокоит меня. Будь он старым, я бы не волновался. Но он совсем свежий. Временами мне почти кажется, что в его пустых глазницах мерцает жизнь, когда красные отсветы горящих бревен играют в них. И еще мне кажется, что там, где некогда был мозг, еще остались следы старых страстей, вновь вызванных к жизни безумием этой ночи. Сотни раз я уже жалел о том, что оставил у себя этот череп, а сейчас жалею особенно.
Как воет ветер, как стонут сосны над моей головой! Глыба снега свалилась в мой камин, и дрожь пробегает по моей спине, как будто сам дьявол ко мне явился. Облако пара с шипением поднимается над очагом и окутывает череп. Нечего и думать о том, чтобы лечь в кровать. Не стоит пытаться уснуть — я знаю, что мне будет сниться, череп привидится мне во сне и лицо, лицо женщины…»
Стил бросил перо, нервно рассмеялся и встал с кресла. Он пробормотал что-то вроде проклятия, смял исписанный лист и бросил его в камин, где пылали те самые бревна, о которых он только что писал.
— Черт побери, так не годится! — воскликнул он, по старой привычке обращаясь к себе вслух. — Так не годится, Филь Стил, говорю я тебе. Будь я проклят, если из этого что-нибудь получится. Надо перестать нервничать, сентиментальничать. Надо успокоиться. Фу ты, что за собачья ночь. Недостает еще тоски по родине.
Он обернулся к камину, в который свалилась вторая глыба снега.
— Надо было развести огонь в плите, а не в камине, — продолжал он, набивая трубку, — я, понимаешь ли, думал, что так будет веселее. Нет, ты только послушай!
Он стал расхаживать по хижине, замощенной торцами, выпуская чудовищные клубы дыма и засунув руки в карманы. Лицо у Филиппа Стила было открытое, жизнерадостное и веселое, но сегодня на нем отражалось все что угодно, кроме его обычного равнодушия. Это было сильное, тонкое лицо с квадратным подбородком и ясными, серо-стальными глазами.
Странный свет зажегся в этих глазах, когда они вновь остановились на белом черепе, освещенном огнем. Поглядевши на череп, Стил перевел взгляд на стол, сколоченный из досок. На столе стояла плоская жестянка, наполненная жиром карибу.
Скрученный из обрывков бумажной материи фитиль был на три четверти погружен в него. Самодельная лампа бросала слабый свет на два вскрытых и порядком засаленных письма. Накануне вечером их принес индеец из Нельсон-Хауза.
Одно из них было весьма кратко и содержало предписание штаба отправиться на озеро Бен, в ста милях к северу, и встретиться там с неким Беком Номи.
Второе письмо Стил взял в руки: он проделывал это уже в двадцатый раз с того момента, как оно попало в его глушь, совершив путешествие в триста миль. В нем было шесть страниц, исписанных женским почерком, и от него исходило слабое, сладкое благоухание гиацинта. Этот аромат волновал его, волновал со вчерашнего дня. Именно он заставил Стила нервничать и томиться по дому.
Этот аромат уносил его в прошлое, к недавним дням, когда он жил в том мире, о котором повествовало письмо, когда, казалось, все прихоти, все утонченнейшие радости жизни были открыты и доступны ему. Память воскресила перед его упорным взором те дни, когда он, мистер Филипп Стил, был членом избраннейшего общества большого города, когда шикарные клубы широко распахивали перед ним свои двери, когда прелестные женщины улыбались ему, когда наряду с прочими девушка, написавшая это благоухающее гиацинтом письмо, предложила ему свое сердце. Ее сердце! Стил рассмеялся, его крепкие белые зубы сверкнули в полупрезрительной улыбке, когда он вновь повернулся к огню.
Он сел, все еще держа письмо в руках, и задумался о судьбе тех, кого он некогда знал. Что сталось с Джеком Моди — добрым старым Джеком, его товарищем по колледжу, любившим девушку, благоухавшую гиацинтом, всей своей глубокой благородной душой? Его любовь осталась без ответа, потому что он был беден. А где Уитмор, молодой маклер, все надежды которого рухнули вместе с его материальным благосостоянием? А Фардней, который отдал бы за нее десять лет жизни? И еще дюжина других…
Ее сердце! Стил тихо рассмеялся и поднес письмо ближе к лицу, чтобы явственней обонять нежный аромат. Какой желанной казалась она ему тогда! В особенности на балу у Хаукинсов. В тот вечер он чуть не сдался ей. Он закрыл глаза, и в то время как в камине трещали бревна, а за окном выл ветер, он вновь увидел ее такой, какой он видел ее в тот вечер, — ослепительной, торжествующей, в ореоле своей красоты.
Воспоминания о колдовских чарах ее голоса, ее волос, глаз зажгли его кровь, точно хмельное вино. И эта красота могла принадлежать ему, может принадлежать ему и сейчас, стоит только захотеть! Одно словечко из этой глуши, несколько строк, написанных сегодня вечером.
Внезапным движением Стил выпрямился в кресле. Один за другим он скомкал тонкие листки и бросил их в огонь все, за исключением одного, на котором была ее подпись. Он еще несколько мгновений смотрел на этот листок, словно имя девушки могло разрешить какую-то проблему, затем отложил его в сторону. Еще несколько секунд его обоняние ласкал летучий аромат гиацинта. Когда и он рассеялся, Стил тихо свистнул, стал на ноги со смехом, в котором звучало былое его добродушие, спрятал листок в карман походной куртки и стал набивать свою трубку.