Быстрая Молния

Морозный воздух был полон таинственных и загадочных шорохов Полярной Ночи. Наступали сумерки – ранние сумерки перед долгими неделями и месяцами беспросветного мрака, быстро сгущавшегося над застывшей окраиной Северо-Американского континента за Полярным кругом. Снег, жесткий и мелкий, как кристаллы сахарного песка, лежал под ногами слоем в несколько дюймов, тогда как почва под ним промерзла на четыре фута. Мороз доходил до шестидесяти градусов ниже нуля.

На гребне ледяного тороса, откуда открывался вид на ровное белое пространство Бухты Нетопырей, неподвижно сидел Быстрая Молния, устремив взгляд в необозримую даль окружавшего его мира. Это была третья зима Быстрой Молнии, его третья Долгая Ночь. И сумерки, предвещавшие ее приход, возбуждали в нем странное беспокойство. Сумерки эти ничего общего не имеют с сумерками южных широт; они представляют собой необъятную безликую серую пустоту,

которую взгляд пронзает насквозь, не останавливаясь ни на чем. Хуже ночи такой неверный сумеречный полумрак. Небо и земля, море и берег сливаются воедино. Нет ничего – ни облаков, ни горизонта, ни неба, ни солнца, ни луны, ни звезд. Спустя некоторое время на небе снова появятся звезды и луна, и тень Быстрой Молнии опять будет бежать рядом с ним наперегонки. Теперь же мир его был сплошной темной ямой. И яма эта наполнялась звуками, которых он всегда терпеть не мог и которые порой навевали на него тоску и странное ощущение одиночества. Ветра не было, но в сером хаосе, заполнившем пространство между небом и землей, блуждали неясные стоны и шепоты, и безостановочно лаяли маленькие белые лисички-песцы. Быстрая Молния не выносил этих лисичек. Он ненавидел их больше всего на свете. Их тявканье заражало его каким-то бредовым безумием. Ему хотелось разорвать их на куски, заткнуть им глотки, избавить землю от их бесконечного лая. Но они были увертливы, и их трудно было поймать. Практика и опыт помогли ему убедиться в этом.

Сидя на ледяном утесе, он оскалил зубы, обнажив молочно-белые клыки. Глухое ворчание нарастало в его груди. Он поднялся на ноги и выпрямился во весь свой внушительный рост. Это был великолепный зверь. Не более полудюжины волков между озерами Киуотин и Большим Медвежьим могли бы потягаться с ним ростом. Его стойка и осанка не имели ничего общего с волчьими. У него была широкая грудь, и свою крупную голову он держал гордо поднятой вверх. В нем не было ни намека на раболепствующую, трусливую настороженность, свойственную его собратьям. Он обладал прямым, открытым взглядом. У него была ровная спина, бедра, лишенные характерной волчьей вислозадости, и мягкая, гладкая шерсть, напоминавшая шкурку серого лесного кролика. Его глаза были более широко поставлены, чем у волка, голова массивнее, а челюсти тяжелее. И он никогда не поджимал хвост. Объяснялось это тем, что Быстрая Молния представлял собой яркий пример атавизма – атавизма, проявившегося спустя двадцать лет, через два десятка поколений волков. Ибо предком его в те далекие времена был пес. И пес этот был огромным чистокровным догом. В течение двух десятков лет кровь собаки текла в волчьих жилах, два десятка лет она смешивалась с кровью волков. Уже после пятого по счету выводка влияние дога, казалось, было полностью подавлено дикой волчьей наследственностью. И с тех пор целых пятнадцать лет подряд потомками его были волки – голодные, кровожадные волки бескрайних белых равнин, волки со свислыми ягодицами и бедрами, волки с поджатыми хвостами и узкими, близко поставленными глазами, волки, которые не ненавидели маленьких белых лисичек-песцов так, как ненавидел их Быстрая Молния и как ненавидел их его предок дог двадцать лет тому назад.

Стоя на ледяном утесе, Быстрая Молния так же мало знал о капле собачьей крови, которая была в нем, как и о загадочных причитаниях и стонах там, высоко вверху, в сумеречной мгле, нависшей между ним и небом. Он был волком. Стоя здесь, едва сдерживая рычание, рвущееся из глотки, оскалив длинные белые клыки на ненавистный лай песцов, он был волком, и только им. Но голос предка – Скагена, гигантского дога, скончавшегося почти четверть века тому назад, – пытался прорезаться в его дикой и первобытной душе, закаленной в борьбе за существование, в непрестанных тревогах и невзгодах, в битвах с голодом, холодом и с самой смертью.

И, как и много раз прежде, Быстрая Молния откликнулся на этот призыв. Не понимая причин, побуждающих его вслепую следовать непреодолимому инстинкту стремления к свету, он спустился с ледяной скалы на замерзшую поверхность моря.

«Морем» была Бухта Нетопырей. Так же, как залив Коронации – часть Северного Ледовитого океана, так и Бухта Нетопырей – часть залива Коронации. Широкая у устья, но сужающаяся до размеров детского мизинца, она проникает на двести миль в глубь территории Земли Маккензи, так что по ее льду можно проехать от лишенного растительности царства моржей и белых медведей до кустов можжевельника, берез и кедров, начинающихся за обширными пустошами бесплодных равнин. Это длинный и открытый путь, который ведет от Земли Принца Альберта на юг, к щедрым, гостеприимным и светлым лесам; шалость и причуда Арктики – прямая, как выстрел, дорога, связывающая эскимосские иглу пролива Мелвилла с началом цивилизации у старого Форта Надежды в пятистах милях к югу.

В сторону юга и повернул голову Быстрая Молния, тщательно исследуя запахи, носящиеся в воздухе. Рычание замерло в его глотке, превратившись в скулящее повизгивание. Он забыл о назойливых белых лисичках. Он пустился бежать – сначала мелкой рысью, но через одну восьмую мили помчался уже в полную силу. Все быстрее и быстрее двигалось его большое серое тело. Однажды на втором

году его жизни индеец племени Кри и белый человек увидели его бегущим через перешеек плато, и индеец Кри сказал: «Weya mekow susku-wao!» – «Он быстр, как молния!» И сегодня Быстрая Молния, казалось, стремился оправдать данное ему имя. Бег не утомлял его, поскольку бег был его игрой, его радостью жизни. Он никого не преследовал. Перед ним не было добычи. Он не был голоден. И тем не менее дикое возбуждение охватывало его – возбуждение от быстроты проносящегося мимо пространства, от энергичной работы не знающих усталости могучих мышц, от ощущения великолепного здорового тела, безотказно повинующегося любому его желанию, как надежный механизм, отвечающий на любое прикосновение руки оператора. Подсознательно Быстрая Молния чувствовал в себе неисчерпаемые запасы этой силы. Больше всего он любил бежать под луной и звездами наперегонки с собственной тенью, единственным бегуном на всем Севере, которого ему не удавалось победить. В эту ночь – или в этот день, поскольку сейчас не было ни того, ни другого, – неистовый азарт скорости бушевал в его крови. Целых двадцать минут продолжал он свою гонку без соперника и наконец остановился. Бока его вздымались и опадали от учащенного дыхания, но он не устал и не запыхался. Голова его настороженно поднялась, глаза пристально вглядывались в сумеречную мглу перед ним, а мокрый черный нос усердно принюхивался к едва заметному легкому ветерку.

В этом ветерке было нечто, заставившее его повернуть под прямым углом к прежнему направлению, в редкий кустарниковый лесок, растущий здесь кое-где вдоль побережья. «Лес», в который вошел Быстрая Молния, состоял из скрюченных и искривленных карликовых деревьев, исковерканных и изуродованных до такой степени, что казалось, будто они, извиваясь в пароксизме агонии, были насмерть скованы морозом. Лес этот, живущий веками, никогда не вырастал выше защитной толщины снежного покрова. Ему могло быть сто, пятьсот или тысяча лет, но самое могучее его дерево, с руку человека в обхвате, едва достигало высоты спины Быстрой Молнии. Местами «лес» был даже довольно густым и порой служил кое-кому неплохим убежищем. Крупные полярные зайцы шныряли повсюду. Гигантская белая сова парила над ним. Дважды Быстрая Молния обнажал клыки, ловя увертливые тени маленьких шустрых песцов, но не издавал ни звука. Нечто большее, чем ненависть к песцам, овладело им сейчас, и он продолжал свой путь. Запах, витавший в воздухе, становился сильнее. Быстрая Молния решительно двигался прямо на него, не сворачивая и не замедляя бег по мере приближения к цели.

Через полмили он добежал до узкой ложбины – глубокого рубца, оставленного на поверхности земли грубым краем доисторического ледника. Она походила скорее на расселину, чем на долину, и Быстрой Молнии хватило бы дюжины добрых прыжков, чтобы пересечь ее от края и до края, если бы не ее глубина. Перед началом Долгой Ночи угрюмый мрак уже заполнял ее всю целиком. В ней рос лес – настоящий лес, ибо каждой зимой ветры с пустынных равнин до краев засыпали ложбину снегом, предохраняя от мороза деревья высотой в тридцать или сорок футов. Густой и мрачный, лес безмолвно лежал внизу, на дне долины, и Быстрая Молния знал, что там укрывается жизнь, если бы ему вдруг пришло в голову искать ее.

Он бежал вдоль гребня этой древней ледниковой расселины. Он был всего лишь серой тенью, частицей общего мрака. Но в глубине ущелья множество глаз, рожденных для темноты, следили за ним с дикой свирепой жестокостью. Полярные совы, словно большие белые призраки, бесшумно всплывали оттуда. Их огромные белые крылья мелькали над ним. Он слышал зловещее щелканье их смертоносных клювов. Он видел их, но это не останавливало и не пугало его. Лисица суетливо заметалась бы в поисках спасения. Даже волк, оскалясь, обернулся бы в попытке самообороны. Но Быстрая Молния не сделал пи того, ни другого. Он не боялся сов. Он не боялся даже гигантских белых медведей. Он знал, что не в состоянии убить Уопаска, снежного исполина, а Уопаск может раздавить его одним ударом своей огромной лапы. Но, даже зная это, он не боялся. Во всем мире лишь одно могло заставить его испытывать благоговейный страх и трепет, и это «нечто» размытой тенью внезапно возникло перед ним в окружающей полутьме.

Это была хижина – бревенчатый сруб, сложенный из молодых деревьев, которые росли в темной глубине ледниковой расселины. Над хижиной возвышалась труба, а из трубы шел дым. Вот этот-то запах дыма и почуял Быстрая Молния за целую милю от места его возникновения. Несколько минут он стоял неподвижно. Затем он медленно обошел вокруг хижины, пока не оказался с той стороны, где было окно.

Трижды в течение полугода он неизменно проделывал все это, садился перед хижиной и неподвижно глядел на окно. Дважды он приходил сюда ночью, а теперь пришел в сумерки. Всякий раз окно светилось огнем, который горел внутри хижины. Окно светилось и сейчас. Быстрая Молния смотрел на него, как на квадратный кусочек живого яркого солнца. Из него в ночную тьму – лилось таинственное бледно-желтое сияние. Быстрой Молнии был знаком огонь, но, пока он не набрел на хижину, он никогда не видел огня, подобного этому: огня без пламени. Казалось, мир погрузился во мрак по вине этой хижины, потому что в ней спряталось солнце.