Филлис
Шрифт:
— Это нетрудно, — ответила она. — Если побыть с человеком час-другой, понаблюдать за ним, послушать его, сразу станет ясно, какой он преподаватель.
— А вам нравится преподавать?
— Нравится. Мне никому еще не приходилось объяснять, почему мне нравится и отчего, но мне нравится. Зато это самое утомительное занятие. Иногда я так устаю, что когда кончаю занятия не могу ни думать, ни разговаривать, ни даже заняться чем-то или кем-то. Я говорю понятно?
— Вполне.
— Но бывают и другие времена, — продолжала она, тщательно подбирая слова, — когда мне кажется, что на свете нет ничего лучше преподавания. Мне трудно объяснить это, но, может быть, вы поймете, что я имею в виду, — ну, когда вы ищете оправдания жизни, существованию. У вас никогда не было такого ощущения?
— Бывает, Филлис, — сказал я. — И часто.
— Странный вы человек.
— Все мы странные, так или иначе.
—
— А отчего вам страшно, Филлис?
— Я веду себя неправильно. Правда?
— Неужели вас беспокоит, что правильно, а что нет?
— Беспокоит, потому что я готова признаться, что влюбляюсь в вас. А разве можно говорить такое? Лучше держать язык на замке… Я боюсь, что всему придет конец…
Я ничего не ответил, сел и стал смотреть на Филлис. Через некоторое время мы разом встали, я обнял ее и поцеловал. Необходимо было сделать что-то для себя, а не для Камедея или Фредерикса, не для Нью-Йорка или Москвы, не раздумывая, не вдаваясь в детали, не анализируя, не взвешивая все «за» и «против», обстоятельства и проблемы морали.
Ехать в Грейт-Нек было еще рано. И мы, прежде чем поехать, заглянули в столовую, выпили кофе и покурили. Через несколько минут после нашего прихода появился профессор Ванпельт, остановился у нашего столика, наклонился и заметил, что мы стали неразлучной парой. Либо профессор Ванпельт был привидением, либо его часы совпадали с нашими, либо что-то еще, но он благосклонно наблюдал за нами с завидным постоянством.
Мы проехали почти весь город и направлялись в сторону моста Трайборо. Я спросил Филлис, как отнеслась ее двоюродная сестра к моему появлению на обеде. Она вспомнила, что так и не позвонила.
— Я собиралась, — сказала она, — и даже подошла к телефону, но что-то меня отвлекло, и я решила позвонить позднее. Остановимся?
Я был против. Объяснил Филлис, что раз уж мы туда едем, то лучше ехать дальше, а про себя подумал, что есть множество причин, по которым не хотелось бы нарушать ход вечера. К этому моменту мы очутились у въезда на мост: телефон был на противоположной стороне улицы, а разворачиваться тут нельзя. Филлис понравилась сама идея совершить что-нибудь неожиданное и, возможно, позлить двоюродную сестру. Мы миновали мост и выехали на стержневую магистраль Центрального парка. Филлис принялась рассказывать о своей двоюродной сестре Рите Голден, вышедшей замуж за Джека Голдена, обладателя трех или четырех, или даже пяти миллионов долларов, заработанных на импорте сахара. Филлис рассказала об их доме, претензиях, чаяниях, гараже на три машины, где есть и «бентли»; и я обрадовался, что рассказывала она об этом без зависти или раздражения — просто, как о факте. Я терпимо отношусь к бедным, которые не любят богатых, но если нелюбовь на девяносто процентов состоит из зависти, я принимаю другую сторону. Филлис не завистлива; ей, как я понял, безразлично как само богатство, так и его источник; однако она не знала, отнесусь ли я к этому с тем же безразличием. Она объяснила мне извиняющимся тоном, что ездит туда только потому, что у нее очень мало родных. Она не хотела, чтобы у меня сложилось впечатление, будто она ездит к ним потому, что они богаты, или потому, что ей приятно побывать в обществе богатых. Она нервничала, вела себя неуверенно и, кажется, начала понимать, что бросилась в объятия человеку, о котором почти ничего не знает, и раскрылась перед ним. Она не была простушкой — но спасовала перед человеком, в которого, как выяснилось, влюбилась. Она знала очень многое об очень многом — но почти ничего не знала о мужчинах; и я поймал себя на том, что про себя говорю всякую всячину о себе, о Камедее и о том, какой извращенный оборот принимают события.
Затем Филлис замолчала на некоторое время, и мы ехали дальше, не произнося ни слова. Надвигался вечер, на дороге становилось темнее, и салон машины напоминал пещеру, где каждый из нас сидел наедине с собственными мыслями. И когда Филлис, наконец, заговорила, она сказала, что ведет себя как дурочка.
Я с нею не спорил, а лишь заметил, что нам обоим нелегко и самое лучшее — дать событиям развиваться своим чередом.
— Вам не понравится сегодняшнее общество, — предупреждала она. — Эти люди примитивны и вульгарны, и раз они вам не понравятся, вы незаметно перенесете эту неприязнь на меня.
— К вам это не будет иметь никакого отношения, — объяснил я. — Кто бы они ни были, они заведомо не имеют к вам никакого отношения.
К дому Голденов мы подъехали, когда уже стемнело. Однако подъезд к дому освещался двумя яркими лампами, образовывавшими световой полукруг, куда я и втиснулся, поставив свой «форд» впритык к «крайслеру» модели
Увидев нас вместе, Рита Голден не слишком обрадовалась. И когда Филлис знакомила меня с нею, та едва сдерживала смешанное чувство неприятного удивления и раздражения. Не переводя дыхания, она выпалила, как рада меня видеть и в то же время не понимает, почему Филлис не предупредила ее по телефону или иным способом, что приедет не одна. Дело в том, продолжала она, что в эту самую минуту шофер с машиной ждет Филлис на станции. Я понял, что, с точки зрения Риты, приезд со мной без предупреждения абсолютно не вязался с личностью Филлис. С моей же точки зрения, это сборище не вязалось с личностью Филлис. А ее охватило чувство вины, и она несчастным голосом стала излагать последовательность событий, приведших к тому, что мы явились вместе. Я не мешал ее объяснениям и стоял с глупой улыбкой, застывшей на лице, и тут внезапно хозяйка уступила, ввела нас и представила присутствующим.
Муж Риты Джек Голден был плотным, грузным мужчиной старше сорока лет. Несмотря на вес, он хорошо и естественно смотрелся на фоне французского антиквариата, не испытывал, в отличие от жены, ни малейшего беспокойства, и если даже мой приезд оказался неловкостью, он с радостью принимал меня в доме. Муж второй женщины, Фред Карлтон, был, как говорится, кожа да кости, в чем душа держится, но, как мне потом стало известно, занимал важное положение среди сахарных дельцов. А Джейн Карлтон была из тех женщин, чье настроение резко улучшалось в зависимости от увеличения количества выпитого мартини и присутствия незнакомых мужчин. Рюмка мартини была у нее в руках и тогда, когда нас представляли друг другу, и, судя по тому, как она вцепилась мне в руку, рюмка эта была далеко не первой. Она весьма рада со мной познакомиться, подчеркнуто вызывающе произнесла она, бросив презрительный взгляд на Филлис.
Выяснилась и причина дискомфортного поведения хозяйки — присутствие лишнего мужчины. Звали его Максимилиан Гомес. Тридцатипятилетний, ростом шесть футов два дюйма, худой, как мощи, с кожей цвета меди и очаровательной улыбкой, не сошедшей с лица из-за моего прихода, с полным набором сверкающих зубов, белизна и прекрасная форма которых заставили меня предположить, что это протезы. Он, по крайней мере, вызвал у меня уважение тем, как приветливо отнесся к Филлис. Он проявил такую неподдельную радость в связи с ее приходом, будто это была Мерилин Монро. Естественнейшим жестом он поцеловал ей руку; с почти незаметным испанским акцентом проинформировал всех присутствующих, до чего он рад познакомиться с нами обоими, но что он вовсе не собирается скрывать, что в наибольшей степени он рад знакомству именно с Филлис.
К сожалению, Филлис не отреагировала. Она извинилась и вышла, как я потом узнал, в туалет поплакать над тем, что по ее вине вечер превратился в катастрофу. Позднее я узнал и то, что за ней тут же понеслась Рита Голден и стала выспрашивать, зачем она привела такую деревянную чурку, как я, в то время как, не жалея времени и сил, она специально пригласила Гомеса, чтобы познакомить с ним Филлис. Филлис уверяла, что не знала об этих замыслах и понятия не имела о Ритиной идее. Как нам потом стало известно, Рита лгала: ничего она не планировала. Гомес напросился сам, но это стало нам ясно лишь позднее.