Философ
Шрифт:
– Мне становится все труднее ответить вам отказом.
– Чего я, собственно, и добиваюсь, – сказала она.
Мы возвратились в гостиную, пересекли ее, направляясь к еще одной двери, и оказались в темном коридоре. У подножия лестницы Альма остановилась.
– Мои комнаты на втором этаже, там же и та, что отведена под телевизор. Если хотите, могу купить для вас второй.
– Вряд ли он мне понадобится.
– Очень хорошо. И должна сделать еще одно признание: я люблюнекоторые программы. Надеюсь, вы не станете слишком строго судить меня за это.
Я улыбнулся:
– Не стану.
– Ну, тогда мне, возможно, удастся уговорить вас составить
– Я непременно посмотрю по разу каждую из них.
Альма улыбнулась и повела головой, предлагая мне следовать за ней.
Сначала мы миновали бельевой шкаф («Он весь в вашем распоряжении»), затем вошли в тускло освещенную восьмиугольной формы комнату. Луч послеполуденного солнца, пробиваясь в щель между задернутыми шторами, падал на нотный пюпитр с «Юмореской № 6, соль минор» Сибелиуса. Стоящая наособицу высокая стойка проигрывателя грампластинок с прислонившимся к ней скрипичным футляром; заполненный долгоиграющими пластинками шкафчик с сетчатой дверцей; двухместный диванчик с переброшенным через подлокотник большим шерстяным пледом составляли всю обстановку.
– Мама связала этот плед, когда я была девочкой, – сказала Альма. – Теперь он кажется мне слишком жарким. Но навевает приятные воспоминания.
Она подошла к футляру. Я надумал было помочь ей, однако, решив, что это будет хорошей проверкой Альмы на намерение обратить меня в помощника по дому, остался стоять на месте и с удовольствием увидел, как легко она нагибается и выпрямляется. Она опустила футляр на диванчик. Внутри обнаружилась скрипка, покрытая необычным лаком – красным, почти пурпурным. Альма отложила ее в сторону, открыла маленькое отделение футляра и вынула из него черно-белую фотографию мужчины с бородкой клинышком.
– Мой отец, – сказала она.
Грубоватое, прямоугольное лицо, никаких признаков утонченности Альмы не несшее. Единственным, что напоминало о ней, было его загадочное выражение. Не улыбающееся и не насупленное, оно, пожалуй, говорило лишь о том, что его обладатель может того и гляди наброситься на тебя, и за многие часы наших разговоров я далеко не один раз становился свидетелем (жертвой?) этой ее повадки.
Какое-то время она смотрела на снимок, потом отложила и его.
– Ну что же, вперед.
Коридор разветвлялся. Мы повернули налево, подошли к двум дверям.
– Ваша ванная комната, – сказала Альма.
Главной приманкой была здесь ванна – глубокая, на изогнутых ножках. Мальчиком я любил читать в ванне. Сопротивление мое ослабевало.
– Придется попросить Дакиану навести здесь порядок, – сказала Альма. – Боюсь, эту часть дома она запустила. Примите мои извинения. А вот тут будет ваша комната.
На самом-то деле две комнаты – спальня соединялась с кабинетом. Просторными комнаты не были, но вместе создавали немалое жизненное пространство. Альма включила свет, и я увидел огромную, гладко застеленную кровать, высокий комод на ножках, тумбочку с лампой для чтения. Потолок, как и во многих старых викторианских домах, был низким, с лепным карнизом. Я перешел в обшитый деревянными панелями кабинет – письменный стол, кресло ему под стать, еще одно кресло, уютное, немного потертое.
– Телефона здесь нет. Надеюсь, вам будет не слишком обременительно использовать тот, что на кухне.
Я кивал, впитывая все, что меня окружало. В выходящей на заднюю веранду двери имелось перекрещенное металлическими прутками окошко. Все его стеклышки, кроме одного, были прозрачными, а это одно – расписным. Я наклонился, чтобы получше разглядеть картинку – крошечную охотничью сцену, на которой мужчина и собака замерли на лесной поляне, а за листвой окружавших ее деревьев различались грудь и голова оленя. Мастерство, старина, которыми дышала картинка, зачаровали меня. За окном были видны пара плетеных кресел, айва, тонкий слой покрывшего двор снега. Мысли мои убежали вперед, к лету, – если Альма позволит, я смогу повесить там гамак… Но самое большое наслаждение доставляла мне тишина. Я слышал, как звенит спираль потолочной лампочки.
– Для пущего вашего удобства здесь, я думаю, не помешало бы поставить небольшой обогреватель. Все остальное, полагаю, вполне отвечает вашим нуждам.
Я снова покивал.
– Очень хорошо. А теперь я, с вашего разрешения, покажу вам еще кое-что. – Она повернулась и направилась к коридору. – Уверена, это определит ваше решение.
Мы вернулись к развилке и вошли в другой коридор, оказавшийся еще более темным, мне даже пришлось слегка придерживаться, чтобы сохранить равновесие, за стену. Впереди послышался тихий лязг вставляемого в замочную скважину ключа, затем в коридор вылилась струя теплого желтого света. Я вошел в комнату площадью примерно в тридцать пять квадратных футов. Позднее я сообразил, что когда-то комнат здесь было несколько и пространство их составляло около половины общей площади дома. А в тот раз меня просто-напросто ослепило богатство увиденного: пол, выложенный паркетом «в елочку»; кроваво-красный турецкий ковер; высокий камин с медной, украшенной конскими головами подставкой для поленьев; старинные часы; глобус; древний секретер со скатной крышкой; лампы с ярко раскрашенными абажурами; напольные, в фут высотой, мраморные и бронзовые изваяния мифологических персонажей – Афины, Улисса и иных, не узнанных мной; пара роскошных кресел, а между ними – круглый столик, обтянутый кожей, прибитой медными гвоздиками. Но, главное, книги. Тысячи книг, которые стояли на доходивших до потолка полках, самая бесценная библиотека, какую я когда-либо видел.
– Входите, – сказала Альма.
Я обошел библиотеку, глаза мои застилал туман. Корешки многих книг давно выцвели. Впрочем, я различал оттисненные на них слова – около половины книг были немецкими, остальные английскими, французскими, латинскими и греческими. Философия, литература, музыка, естественные науки, архитектура, история – на полках висели бирки, надписанные тонким, паучьим почерком. В углу библиотеки возвышался старинный ящичек с каталожными карточками. Эта была единственная в доме комната, в которой не стоял ледяной холод, – думаю, ее протапливали, чтобы уберечь страницы книг от иссыхания, – а густые тона ее дерева, сумрачность тканей, присущая ей интимность мгновенно пленили меня.
– На то, чтобы устроить все это, ушло два с половиной года, – сказала Альма. – Думаю, сейчас терпения мне уже не хватило бы.
Я остановился перед камином. Окружавшая его часть стены, не занятая полками, была обита зеленым шелковистым жаккардом. Впрочем, поверхность ткани оставалась почти невидимой, поскольку большую часть места над камином занимала картина, изображавшая ворона, который сидел на черепе, стоявшем, в свой черед, на стопке книг. Ворон держал в клюве ивовый прут и надменно откидывал голову назад – мрачным контрапунктом ярких попугаев гостиной.
Вокруг картины висело около дюжины черно-белых снимков. Альма в летнем платье. Она же с отцом в лодке. С сестрой – обе позируют фотографу на оживленной венской улице, за ними видны размытые движением трамваи и женщины в высоких шляпках. На велосипеде. Среди подруг – шесть девушек, склонившихся над горшочком с фондю, позади на стене висят лыжи. Лица, дома, веселье – обрамленная жизнь. Я стоял, завороженный. Мне хотелось спросить об одной из фотографий. Но выдавить я смог только:
– Это кто же, Хайдеггер?