Философия бунта
Шрифт:
Буржуазный закон есть, конечно, выражение воли господствующего класса, есть определенная граница, фиксирующая пределы действия сил оппозиции. Но наряду с этим буржуазно-демократические нормы фиксируют и границы давления господствующего класса на силы оппозиции, те границы, которые буржуазия была вынуждена установить под воздействием борьбы пролетариата и других слоев трудящихся [Примером такого воздействия можно считать легализацию деятельности коммунистических партий в ряде капиталистических стран в последние годы – шаг, на который буржуазия была вынуждена пойти и который открывает перед коммунистами новые перспективы революционной деятельности.]. В этом смысле демократия в буржуазном обществе может рассматриваться и как важное завоевание трудящихся, и прежде всего рабочего класса. Маркузе явно переоценивает силы буржуазии развитых капиталистических стран, утверждая, что она «терпит» существование только тех форм и сил оппозиции, которые ей выгодны и для нее неопасны.
Буржуазия, разумеется, стремится свести силы оппозиции на нет, но независимо от этого стремления она вынуждена «терпеть» не только «профессорские речи», но и такие «группы давления», в которых отчетливо видит реальную угрозу своему существованию, но которые не в состоянии уничтожить. Одним словом, буржуазия «терпит» то, с чем она не в состоянии справиться на каждом данном этапе развития классовой борьбы.
«Пространство», оставляемое буржуазной демократией для действия оппозиционных сил, правда, не настолько велико, чтобы дать последним возможность «законным» образом осуществить социализм, и когда дело доходит до революционной ситуации, то взятие власти осуществляется насильственным путем. Но использование оппозиционными силами «легальных» механизмов представляет важную предпосылку подготовки социалистической революции.
Пока не созрели условия для революционного отрицания капитализма, буржуазная демократия может быть использована пролетариатом для сплочения тех слоев трудящихся, которые выражают недовольство существующим режимом и вместе с рабочим классом могут выступить в качестве антимонополистической, антиимпериалистической силы. В этом смысле борьба за расширение демократии в условиях буржуазного общества есть одна из форм борьбы за социализм. Подчеркивая это обстоятельство, В. И. Ленин писал: «Социализм невозможен без демократии в двух смыслах: 1) нельзя пролетариату совершить социалистическую революцию, если он не подготовляется к ней борьбой за демократию; 2) нельзя победившему социализму удержать своей победы и привести человечество к отмиранию государства без осуществления полностью демократии» [168].
Массовое революционное движение трудящихся рождает в процессе революции совершенно новые формы организации власти и управления (как это было во всех странах, где произошла социалистическая революция). Вместе с тем в развитии демократии как одного из элементов культуры существует своя внутренняя преемственность. Новый тип демократии вырастает на базе диалектически «снимаемой» демократии старого типа. И уровень развития, реального воплощения, и темпы становления демократии нового типа находятся нередко в прямой зависимости от уровня демократического развития исторически предшествовавшего общества, от демократических традиций, в частности от того, насколько массы, и прежде всего рабочий класс, воспитаны в духе демократии, вырванной у буржуазии предшествующими поколениями трудящихся.
Двойственный характер демократии в буржуазном обществе предопределяет и двойственное отношение к ней со стороны пролетариата: конечной его целью является революционное «снятие» буржуазной демократии, но осуществление этой цели должно быть подготовлено всем ходом борьбы за демократию, за обеспечение действенности старых и достижение новых прав и свобод.
Демократия, таким образом, была и остается ареной непрекращающейся борьбы между буржуазией и пролетариатом.
Само собой разумеется, пролетариат и все революционные силы не могут не исходить в своей борьбе против буржуазии из реальных условий, складывающихся в данной стране. Там, где демократические нормы и институты не имеют реальной силы или где оставляемое законом «пространство» для действия оппозиции слишком узко, там на насилие падает больший акцент, нежели в странах, где демократические механизмы сохраняют за собой большую эффективность. Но и здесь насилие не может рассматриваться как абсолютная форма борьбы.
В истории не было, пожалуй, ни одного действенного революционного акта, который бы так или иначе не был связан – и притом весьма наглядно – с насилием, с «нарушением» и «разрушением». «Возьмем для примера какую-нибудь революцию XVIII века, 1830 и 1848 гг., – пишет Г. В. Плеханов в начале 90-х годов в статье «Сила и насилие», направленной против анархистской абсолютизации насильственных действий. – В каждой из них мы откроем длинный, кровавый ряд насилий, восстаний, баррикад, вооруженных столкновений и резни. Вот эти-то насилия вводят анархистов в заблуждение, которое может быть формулировано приблизительно так: «Так как в каждой революции совершаются насилия, то достаточно прибегнуть к насильственным средствам, чтобы вызвать или ускорить революцию» [169].
Ошибка, ведущая к подобного рода отождествлению, заключается в том, что насилие, как фактор, способствующий разрушению старого порядка, абсолютизируется и выдается за фактор, вызывающий революцию или, во всяком случае, создающий революционную ситуацию. Как остроумно замечает в этой связи Плеханов, «анархисты рассуждают подобно человеку, который сказал бы: «Так как всякий раз, когда идет дождь, приходится развертывать зонтик, то достаточно раскрыть сей полезный инструмент, чтобы пошел дождь» [170]. Так как революции осуществлялись посредством насилия, то необходимо стимулировать насилие – и тогда революция непременно победит и в джунглях Азии, Африки и Латинской Америки, и в «каменных джунглях» развитых капиталистических стран Западной Европы и США. Такова логика современных леворадикальных идеологов, видящих в насилии (в форме спонтанного стихийного бунта) демиурга истории.
В ее основе – не всесторонне осмысленный исторический опыт революционного пролетариата, она в большинстве случаев выработана на базе их собственного ограниченного практического опыта, противопоставляемого марксистской теории революционных движений. Этот опыт сказывается и в их ориентации на насилие как на важнейшее условие формирования «нового человека», о чем уже говорилось выше.
Формирование «свободной» личности в «революционном насилии» – один из основных моментов концепции, развиваемой леворадикальными идеологами из «третьего мира» и прежде всего Ф. Фаноном, в котором Ж.-П. Сартр увидел теоретика, показавшего действительный смысл насилия в современном мире.
Фанон, склонный к болезненной рефлексии представитель «колонизированных» народов и не просто «колонизированных», а людей с черной кожей, мучительно ищет ответ на вопрос, как могут вернуть себе чувство человеческого достоинства те, у кого оно было отнято и растоптано колонизаторами. Ответ один: «революционное насилие», «революционная жестокость» по отношению к тем, кто попирал и попирает человека в человеке, жестокость как компенсация пережитого унижения. Для Фанона подобное насилие, говоря словами французского публициста Жана Амери, – «это не только повивальная бабка истории, но и повивальная бабка человека». Этот акт, по Фанону, не только возвращает угнетенному чувство собственного достоинства, он уравнивает в страдании прежнего угнетателя и его жертву, когда они меняются местами: угнетатель, влезая в чужую шкуру, открывает для себя смысл отрицающей человека «репрессивной жестокости».
Описывая эмоциональное состояние «колонизированного» человека, Фанон схватывает и запечатлевает в своей схеме некоторые характерные черты психики и сознания индивида, длительное время подавлявшегося, а затем разорвавшего границы прежнего существования и стремящегося утвердиться в собственном самосознании через «снятие» своего прежнего «объективного» статуса. «Снятие», которое психологически не может осуществляться иначе, как через резкое преодоление своего прежнего униженного положения, т. е. через насилие: над прежним угнетателем, над «ситуацией», над собственной «самостью», какой она была «сделана». В этой психологической потребности, по-видимому, и можно найти ключ к объяснению того искусственного нагнетания ненависти к угнетателям (и, к сожалению, не только к угнетателям), которое для некоторых леворадикалов становится фактором формирования национального и индивидуального самосознания. В этой же потребности – одна из причин и той популярности лозунга насилия, которую он приобрел среди значительной части «новых левых», причина нетерпимости их к «репрессивной терпимости», которая «затемняет», смазывает четкие классовые контуры объекта вражды, через насильственное преодоление которого можно почувствовать себя человеком.