Философия языка и семиотика безумия. Избранные работы
Шрифт:
Подобный пример неразрывности бреда и галлюцинации можно почерпнуть из следующего клинического наблюдения, взятого из знаменитой книги В. Х. Кандинского:
Однажды, придя в отделение, я был заинтересован странной картиной: согнувши колени и сильно вытягиваясь корпусом вперед, Лашков с выражением ужаса на лице, медленно продвигался по коридору, причем работал локтями и протянутыми вперед руками так, как будто бы ему было нужно прокладывать себе дорогу в вязкой среде. <…> Позже уже в период выздоровления, Лашков объяснил этот эпизод так: он в то время намеревался бежать из больницы, являвшейся ему тогда тюрьмой, но был удерживаем только страхом попасться на зубы крокодила, живущего в канале, который огибал больницу с двух сторон [в соответствии с бредовыми представлениями больного. – В. Р.] . Вдруг Лашков, к величайшему своему ужасу, чувствует, что крокодил уже поглотил его, что он, Лашков, уже находится в черве этого животного; вследствие этого, желая выбраться на свет божий, он и должен был с большим трудом прокладывать себе дорогу, медленно продвигаясь вперед по внутренностям животного. <…> «Я живо тогда чувствовал [свидетельствует больной], что тело мое стеснено со всех сторон и что я не иначе как с чрезвычайными усилиями могу продвигаться вперед <…> одним словом, я чувствовал себя именно так, как будто бы я в самом деле попал в чрево крокодилово, подобно пророку Ионе, пребывавшему во чреве китовом три дня и три ночи…» [Кандинский, 1952: 67].
Бредовое представление здесь невозможно отделить от осязательного галлюцинирования.
Почему для наших целей так важно показать зависимость экстраекции от бреда? Потому что именно тот факт, что экстраекция является семиотически неопределенной, служит доказательством ее нереальности в обыденном смысле, поскольку реальность, по нашему мнению, обоснованному в работах [Руднев, 1996, 2000], вернее, то, что в обыденном сознании называется реальностью, есть не что иное как сложным образом организованная знаковая система. Экстраективная же реальность не имеет знакового характера, поскольку в ней отсутствует план выражения, или его наличие невозможно верифицировать. В этом смысле экстраективная реальность ближе к принципиально несимволизируемому Реальному Лакана (галлюцинация – это «реальное, отторгнутое от первоначальной символизации» [Лакан, 1998: 414]).
Поэтому когда субъект в экстраективном состоянии достигает каких-то важных вещей, он может использовать в дальнейшем две противоположные стратегии. Первая будет заключаться в том, чтобы сохранить галлюцинаторно добытую истину для себя и следовать ей в одиночестве. Так субъект сможет воспользоваться этой истиной во всей ее чарующей полноте, но не сможет рассказать о ней другим людям, так как для того, чтобы рассказывать о чем-либо, нужны знаки. Вспомним знаменитую максиму «Логико-философского трактата»: «6.521 <…> люди, которым стал ясен смысл жизни после долгих сомнений, все-таки не могли сказать, в чем этот смысл состоит». Витгенштейн, таким образом, выбирает первую стратегию.
Но возможна и противоположная стратегия, которую выбирают Даниель Шребер и Даниил Андреев – рассказать людям о своих экстраективных прозрениях. Именно для этого необходима система бредовых представлений, именно бред, который не противится семиотизации, а в каком-то смысле ориентирован на нее. Бред это коммуникативный мост, связывающий экстраективный мир с обыденным миром. Смысл этой связи, этого бредового послания из экстраективного мира в обыденный мир – в свидетельстве победы психотического мышления над душившей его петлей коммуникативных неудач в предпсихический период. Развернутый экстраективный дискурс – это ответ загоняющему в тупик авторитарному сознанию, которое с точки зрения Грегори Бейтсона и его коллег довело человека до шизофренического расщепления. Это вторичная интеграция и обретение способности к коммуникации по ту сторону двойного послания и теории логических типов. В случае Шребера это был его ответ доктору Флешигу, Даниила Андреева – Сталину и всей российско-советской авторитарной государственности в целом, Иисуса – фарисейско-иудаистскому сообществу, Витгенштейна – Расселу и всей Кембриджской университетской авторитарной казенщине. В любом случае развернутый экстраективный дискурс это вызов со стороны психотической личности посюсторонней Власти – родительской, врачебной, политической, академической, религиозной (ср. также [Фуко, 1997]).
4. ЭКСТРАЕКЦИЯ И РЕАЛЬНОСТЬ (ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ)
В средневековом корейском романе «Облачный сон девяти» рассказывается о том, как девять персонажей прожили долгую жизнь, полную приключений, но перед смертью им явился монах (буддийский, конечно) и объявил, что все то, что они рассматривали как свою жизнь, было их коллективной галлюцинацией (подробнее см. [Руднев, 1994]).
Важность проблемы экстраекции в сугубо философском контексте, таким образом, упирается в тот факт, что не только галлюцинирующему невозможно доказать, что его мир не существует, но и обычный человек не может доказать самому себе, что реальность, в которой он существует, не является галлюцинацией (проблема первой медитации Декарта).
Витгенштейн писал, что солипсизм и реализм это одно и то же, если они строго продуманы (563). Парадоксы, как известно, существуют не только в теории множеств, ими полна логика существования и логика вымысла. С одной стороны, это муровский «парадокс ручных тигров», который кроется в двойственности понятия существования как предиката и как квантора. Пропозиция «ручных тигров не существует» квантифицируется как «существуют (квантор) такие ручные тигры, которых не существует (предикат)» [Moore, 1959].
В то же время, если мы знаем, что «Шерлок Холмс не существовал», то можно сказать, что пропозиции «Шерлок Холмс жил на Бейкер-стрит» и «Шерлок Холмс жил на Парк-лейн» одинаково ложны или бессмысленны, что противоречит нашей языковой интуиции, согласно которой первое в каком-то смысле истинно, а второе скорее ложно [Woods, 1974, Льюиз, 1999].
Существует также доказательство, что если объект находится здесь передо мной, то возможно, что не верно, что он находится здесь передо мной и vice versa [Руднев, 2000] (что уже непосредственно касается метафизики галлюцинаций).
«Небытие, – как заметил Куайн, – должно быть в некотором смысле быть, в противном случае, что же есть то, чего нет?» [Quine, 1951] (Как язвительно писал Д. Галковский в «Бесконечном тупике» по сходному поводу, – «ничего не докажешь!»)
Но мы хотели лишь напомнить об этих чарующих, но, увы, уже слегка старомодных проблемах старого доброго XX века. Подробно анализируя их, мы с узкой феноменологической тропинки быстро свернули бы на проторенную автостраду виртуальной метафизики. Но это опять-таки слишком легкий путь.
Назад, назад – к вещам!
ДИАЛЕКТИКА ПРЕСЛЕДОВАНИЯ
Я не люблю его – я ненавижу его, потому что ОН ПРЕСЛЕДУЕТ МЕНЯ.
Бред преследования является самым распространенным и универсальным видом бреда и, соответственно, идея преследования – самой частой в большой психиатрии. То есть безумный – в наиболее стандартном обыденном представлении это человек, страдающий бредом преследования, некто, трясущийся от непонятного страха, забивающийся в угол от ужаса. Приводим классическое описание бреда преследования из знаменитого руководства Э. Блейлера:
больные чувствуют, что и предметы, и люди, окружающие их, стали какие-то неприветливые («стены в моем собственном доме хотели меня сожрать»). Затем они вдруг делают открытие, что определенные люди, делают им или другим людям знаки, касающиеся больных. Кто-то покашлял, чтобы дать знать, что идет онанист, убийца девушек; статьи в газетах более чем ясно указывают на больного; в конторе с ним плохо обращаются, его хотят прогнать, ему дают самую трудную работу, за его спиной над ним издеваются. В конце концов, всплывают целые организации, созданные ad hoc, «черные евреи», франкмасоны, иезуиты, социал-демократы; они повсюду ходят за больным, делают ему жизнь невозможной, мучают его голосами, влияют на его организм, терзают галлюцинациями, отнятием мыслей, наплывом мыслей [Блейлер, 1993: 77].