Философия языка и семиотика безумия. Избранные работы
Шрифт:
Важно при этом помнить, что так называемая реальность тоже сформирована языком. То есть для первобытного сознания (и вряд ли его вообще можно назвать сознанием в современном смысле) не было разграничения языка и реальности, а был некий континуум. Потом человек стал различать вещи и действия: охотник, олень, убивать – но решающую роль в этом сыграло развитие языка. Если бы не было языка, то не было бы реальности с охотником, оленем и действием убивания. Поясним эту мысль подробнее.
Реальность – есть реальность вещей и знаков. Одни вещи без знаков не существуют для нашего сознания. Поэтому реальность формируется вместе с языком. И язык в каком-то важном смысле определяет, какова будет реальность (гипотеза Сепира – Уорфа), а не наоборот. Реальность может состоять из многих языков, по-разному описывающих реальность. И это всегда будет не одна и та же реальность, а разные реальности. Реальность годовалого ребенка, только что прошедшего шизоидно-параноидную позицию, будет другой по отношению к реальности четырехлетнего мальчика, например, фрейдовского «маленького Ганса», активно проходящего Эдипов комплекс. Реальность развивается вместе с человеком и вместе с языком. Люди, долго прожившие вместе, например, муж и жена, во многом очень близко воспринимают жизнь, но все равно нельзя сказать, что у них одна и та же реальность на двоих, – можно сказать, что их реальности очень близко пересекаются. Нам могут возразить, что мы говорим, не о реальностях, а о картинах мира. Мол, реальность-то на всех одна, а картины мира разные. Я же утверждаю, что разными являются реальности, а какая-то одна реальность это просто миф, это фикция, которую придумали люди, пользующиеся более или менее похожим языком для того, чтобы им было удобнее манипулировать с вещами-знаками. Конечно, чем ближе
Наши знания о языке развиваются. Когда-то в 1978 году вышел сборник записей русской разговорной речи, и люди осознали, что их устная разговорная речь совершенно не похожа на письменную, что ее отличают совершенно иные грамматические правила, они были в шоке, они утверждали, что они так не говорят. Точно так же можно составить сборники речи шизофреников, обсессивно-компульсивных, истеричных, паранойяльных и других психически больных. И тогда будет видно, что это речь, построенная по своим законам, совершенно непохожим на законы построения речи нормальных людей. Точно так же можно сказать, что дети на разной стадии психосексуального развития и разной половой принадлежности говорят на разных языках и разделяют различные реальности. У младенцев вообще нет речи и нет понятия о реальности, у годовалых на депрессивной позиции реальность совсем другая, чем у четырехлетних детей, проходящих Эдипов комплекс.
У детей до года «реальность» ограничивается материнской грудью, которая является довербальным объектом, с которым младенец, согласно Мелани Кляйн, вступает в очень сложные досемиотические отношения. Это еще не собственно объектные отношения, так как в этот период господствует недифференцированность Я, объекта и реальности. В соответствии с этим «реальность младенца» больше похожа на страшное кошмарное сновидение, где все инкорпорируется во все, где отрываются головы, где умирают и воскресают, где кричишь и крика твоего не слышно. Грудь то внедряется в тело младенца и жжет его дотла, то кормит его, принося божественное удовлетворение; и даже нельзя сказать, как это делала Мелани Кляйн, что он разделяет единую материнскую грудь (собственно, на самом деле их две) на кормящую «хорошую» и фрустрирующую «плохую». Сами понятия «плохой» и «хороший» еще не могут быть выражены в детском сознании. Скорее, это что-то вроде «хорошая-грудь-вечное-блаженство» и «плохая-грудь-незаслуженные-преследования». Нельзя сказать, что на этой стадии формируются механизмы защиты, такие как интроекция и проекция, так как это тоже семиотические образования. Все механизмы защиты предполагают хотя бы примитивное разграничение Я и объекта; чтобы говорить о проекции, надо чтобы был проецирующий субъект и тот объект, на который проецируются психические содержания. Ничего этого у младенца нет, пока не сформируются первые начатки языка, отличного от реальности, и пока не появится идея отдельного первообъекта – целостной материнской груди, что происходит на депрессивной позиции. На депрессивной позиции ребенок становится умнее и как бы расплачивается за свой гнев и ярость предыдущей позиции. Он теперь понимает задним числом, что заблуждался, приписывая материнской «плохой» груди злонамеренные действия, и теперь он чувствует жгучий стыд и вину за свой младенческий каннибализм (стремление проглотить плохую грудь) предшествующей стадии. Он теперь может говорить слово «мама», и он преисполнен печали оттого, что мама не всегда с ним, что она уходит; другие объекты – погремушки, собачки, все игрушки, окружающие его, начинают обретать постепенно смысл только после преодоления депрессивной позиции, когда появляется еще один значимый объект – отец, и с тех пор можно говорить о более или менее развитых объектных отношениях. Здесь начинают появляться психические инстанции, формируется структура психики будущего взрослого человека; от Ид постепенно отделяется Эго, а из Эго и родительских запретов постепенно вычленяется Суперэго. Важнейшим завоеванием этого периода жизни (речь идет об анальной фазе, то есть возраст 2–3 лет), является овладение примитивной системой модальностей, то есть не только первоначальное «хорошее» и «плохое», которое закрепилось на оральной стадии, а теперь, с появлением Суперэго, у ребенка появляется и актуализируется деонтическая модальность – «можно» и «нельзя». Он начинает понимать, что нельзя делать по-большому, где попало и когда попало, что можно играть в игрушки, нельзя кричать и высказывать иные виды агрессии. В сущности, две модальности, аксиологическая и деонтическая, это уже система. То есть ребенок на анальной стадии это уже в каком-то смысле – будущий здоровый человек. Все, что ему грозит, это истерия и особенно обсессия. Но это уже зависит и от родителей. Объектная сфера ребенка постепенно расширяется – появляются сиблинги (братья и сестры), появляются чужие люди, на которых он раньше не реагировал, и постепенно появляется третья модальность, эпистемическая – «известное» и «неизвестное». Эта модальность больше всего актуализируется на третьей, фаллической стадии развития, когда начинаются вопросы в поисках половой идентичности, почему у папы пенис больше, чем у меня, почему у мамы его нет и так далее. Формируется комплекс кастрации – одно из самых неприятных завоеваний человека, который развил вербальный язык. Ему говорят, что если он будет трогать свой пенис, то ему его отрежут. А девочка видит, что у нее этого нет, а у папы и братика есть, и начинает завидовать. Все это потом переходит во взрослые объектные отношение, которые могут быть либо анально окрашены – «у кого больше денег»; или фаллически окрашены – «у кого автомобиль больше или жена красивее». Следующая модальность – алетическая: возможное и невозможное – формируется в период активного Эдипова комплекса. До этого согласно гипотезам почти всех психоаналитиков, начиная с Ференци, для младенца в принципе не было ничего невозможного, он испытывал иллюзию всемогущества, то есть второй член модального алетического двучлена для него был не актуален. Теперь он понимает, что есть вещи в принципе невозможные: невозможно убить отца и невозможно вступить в половую связь с матерью, иначе это угрожает кастрацией. То есть ребенок теперь понимает, что он чего-то не может – он становится гораздо более реалистичным. За это он может расплатиться детскими неврозами, например фобией (тревожной истерией), как маленький Ганс из знаменитой работы Фрейда. Но взамен этого, пройдя Эдипов комплекс, он начинает сублимировать свои похотливые детские желания, и его модальный мир расширяется. Теперь он понимает, что можно обратиться к другим объектам – детишкам во дворе, девочкам, которые любят, когда их дергают за косички, и так далее. То есть актуализируются две последних модальности – пространства и времени: ребенок осознает, что вокруг большой, даже невообразимо огромный мир, о котором он узнает благодаря развитию языка из книжек и телевизора, и еще он впервые понимает, что он – маленький и зависим от родителей, которые больше не нужны ему для отправления фантазматических сексуальных нужд, и вообще эти нужды приглушаются, сублимируется – это так называемый латентный период, в котором реальность и язык 8 – 10-летнего человека почти не отличаются от реальности и языка взрослых.
В подростково-юношеский период, когда сексуальность уже взрослого типа начинает бурлить в молодом человеке, его подстерегают те фиксации, которые были гипотетически осуществлены в раннем возрасте, и юноша или девушка именно в возрасте от 14 до 18 лет могут вторично приобрести острые психопатологические черты, претерпевая временно черты инволюции. Развитие может пойти как бы в обратном порядке. Вначале могут появиться признаки истерии или обсессии, или и того, и другого вместе. До этого гармонично развивавшийся подросток вдруг начинает претерпевать личностные искажения, которые, прежде всего, сказываются в модальных искажениях. Взрослая модальная система, система взрослого человека, описывающая реальность и состоящая из шести модальностей – аксиологии, деонтики, эпистемики, алетики, пространства и времени – может вновь сужаться за счет разбухания одной или нескольких модальностей за счет других. Прежде всего, может заметно редуцироваться эпистемическая сфера – юноша или девушка престают обращать внимание на учебу, она им надоедает. В случае истерического развития начинает преобладать аксиологическая сфера, пробуждаться желание и вместе с ним языковые истерические черты. Подросток может начать выражаться высокопарно, цветисто, выбирая причудливые, вычитанные ранее из книг слова и языковые обороты, описывающие, как правило, сферу чувств. Он может начать врать, придумывать сложные фантазийные истории о себе и своих сексуальных подвигах, то есть у него может появиться комплекс Хлестакова или барона Мюнхаузена. Его речь становится более ювенильной, он с большим, чем в латентный период, трудом выражает свои эмоции отчасти потому, что эмоции стали сложнее; он проявляет делинквентное поведение – стремится к наркотикам, ранней половой жизни (которая его, однако, не удовлетворяет), отворачивается от родителей – в общем, с ним происходит все то, что обычно происходит в семьях «неблагополучных подростков». Родители могут описывать его теперь как надменного, мрачного, одинокого, опустошенного, то есть всеми теми словами, которыми описывается патологический нарциссизм.
В случае обсессивного развития подросток становится крайне замкнутым в себе, критичным по отношению к другим, сексуальную жизнь отвергает как нечто грязное и разговоры о ней с другими подростками не поддерживает, он может заняться коллекционированием или математикой – всеми теми сферами, в которых нужна точность; его речь становится педантичной и не выражает никаких чувств; он внешне корректен с родителями, но его отношения с ними приобретают несвойственные ранее черты, например, он может настаивать на том, чтобы ему выдавали больше карманных денег и, если этого добивается, может начать их копить неизвестно на что. Его поведение может прибрести ряд реактивных черт – повышенную чистоплотность, пресловутое бесконечное мытье рук, требование от родителей, чтобы они чаще убирали квартиру. Он (или реже она: обсессия – традиционно мужской невроз, так же как истерия – традиционно женский) становится несносным педантом, занудой, с которым невозможно разговаривать, который во всем видит неуважения к проявляемому им гипертрофированному чувству долга. Его ведущей модальностью становится деонтика – можно и нельзя, которое все более склоняется к «нельзя». Он становится «человеком в футляре». В то же время обостряются черты алетического всемогущества, характерные для компульсивных, он может начать предсказывать события, видеть во всем тайные связи, обращать внимание на приметы.
Третий путь психопатологического развития – это депрессия. Здесь система модальностей еще больше сужается – подросток становится безразличным и к ценностям, и к долгу; он забрасывает эпистемическую сферу – учебу, интересы прежних лет, алетическое его тоже не волнует. Даже пространство и время сужаются. Он может молчаливо лежать часами на диване, то есть проявлять все признаки взрослой депрессии. С родителями он может быть либо холоден, если депрессия идет по нарциссическому типу, или, наоборот чувствовать вторичную зависимость от матери, если депрессия идет по анаклитическому типу. Дело может закончиться маникально-депрессивным психозом.
Шизофрению недаром называли dementia praecox – ранее слабоумие, поскольку очень часто она начинается именно в подростковом возрасте. Это может быть простая шизофрения с чувством опустошенности и тоски, это может быть гебефрения, когда подросток начинает кривляться и коверкать язык. Это может быть кататония, когда он или она вообще отказываются от речи и движения. Это может быть параноидная форма, когда наступает бредово-галлюцинаторный комплекс, бред преследования, реже – величия, и вся система семиотических модальностей рушится: подросток не имеет более ни ценностей, ни норм, ни знаний, ни невозможности (он теперь живет в бредовой сфере, где все возможно, как во сне), ни пространства, ни времени. Он регрессирует почти полностью на доязыковую, досемиотическую, додефференцированную стадию своего развития.
ФИЛОСОФИЯ ШИЗОФРЕНИИ
То, что мы называем душевной болезнью, возникает, когда Я больше не может отличить «внутри» от «снаружи».
Сам страх есть дающее-себя-задеть высвобождение так характеризованного угрожающего. <…> То, о-чем страх страшится, есть само страшащееся сущее, присутствие. Лишь сущее, для которого дело в его бытии идет о нем самом, способно страшиться. Страх размыкает это сущее в его угрожаемости, в оставленности на себя самого. Страх всегда обнажает, хотя и с разной явностью, присутствие в бытии его в о т.
Посвящается Александру Гарбузу
1. ВВЕДЕНИЕ
Шизофрения, как никакое другое психическое заболевание, является, прежде всего, расстройством языка (ср. гипотезу Т. Кроу о языковом генезисе шизофрении как наследственного фактора homo sapiens [Crow, 1997], которая нами подробно осуждается в работе [Руднев, 2007]; труды Лакана о структуре психоза [Лакан, 1997, 2001]). В то же время, шизофрения – это единственное психическое расстройство, при котором теряется и Собственное Я, и реальность [Freud, 1981; Фенихель, 2004; Тэхкэ, 2001], и человек регрессирует к додефференцированности [Тэхкэ, 2001], то есть к младенческой, а стало быть, доязыковой «шизоидно-параноидной позиции», в терминах Мелани Кляйн [Кляйн и др., 2001]. Перефразируя Лакана, можно сказать: «Шизофреник говорит, но что он говорит?» Это говорит его бессознательное, вывернутое наружу, по выражению Отто Фенихеля [Фенихель, 2004] (см. также главу «Бессознательное психотика» нашей книги [Руднев, 2005]). Со времен публикации мемуаров Шребера и «Случая Шребера» Фрейда [Freud, 1981a] (см. также [Лакан, 1997]) известен термин «базовый язык», который означает непонятый, полный неологизмов язык шизофреника.
В главе «О сущности безумия» книги [Руднев, 2005] мы выдвинули тезис, в соответствии с которым шизофрения в ее острой параноидной бредово-галлюцинаторной форме находится за пределами семиотики [5] . Что означает данный тезис? Под ним мы понимали тот факт, что шизофреническое расстройство вследствие утраты Собственного Я и объектных отношений, а также тестирования реальности, лишается семиотической опоры в вещной стороне знаков, в плане выражения (в терминах Ельмслева), или в означающем (в терминах де Соссюра). (О важности вещей для образования знаков писал в глубокой статье 1974 года «О теоретических предпосылках семиотики» А. М. Пятигорский; статья перепечатана в сборнике его трудов [Пятигорский, 1996]). Таким образом, возможность «психосемиотики» (термин, введенный мной по устному предложению Александра Гарбуза в книге [Руднев, 2007d], а также в статьях [Руднев, 2007, 2007b]) ставится под вопрос. Именно эту проблему мы и собираемся обсудить в настоящем исследовании.
5
См. также наши статьи о галлюцинациях [Руднев, 2001, 2001а], перепечатанные в книге [Руднев, 2002]).