Философия. Книга третья. Метафизика

Ясперс Карл Теодор

Идеализм — это философия счастья. Жизнь в сознании реального целого, которое живо присутствует в шифрах существования, как всеединство (das All-eine) и вновь отменяет всякую отрицательность, хотя и знает напряжения, но только как такие, для которых всегда находится и разрешение. Брак, семья, государство, совокупность профессий и целостность общественного тела, и наконец, мировое целое есть та субстанция, с которой кажется возможным жить в глубоком душевном согласии. Там, где есть недостаток, что-то другое дает восполнение. Борьба есть только средство становящегося объединения. Одно усиливает другое. Через диссонанс лежит путь к гармонии.

3. Чтение шифров в философии экзистенции

— Философия экзистенции не может получить никакого окончательного, закругленно сходящегося в образе или спекуляции, знания о бытии трансценденции. Ей, как философствованию

в существовании, остается разорванность бытия с единственной возможностью — добиться

единства бытия на пути, ведущем через историчность ее, как экзистенции. Она знает, что по достижении мнимого совершенства мы покинули бы существование, не осуществив единого для всех и целого. Поэтому существование во времени, с сознанием того, что будущим для себя самих и некоторым целым, к которому мы сами принадлежим, мы обладаем, когда избираем его, есть единственный устойчивый мир философствования.

Оно возвращается к позитивизму и не знает границ своей готовности к признанию фактического, ввиду которого требуется, прежде всего, только одно: так обстоит дело всегда обновляющееся и вечно делающееся иным фактическое остается стимулом для него.

Оно вступает в абсолютную историчность экзистенции, а тем самым вступает в пограничные ситуации и в коммуникацию. Позитивизм и идеализм знают каждый единую истину, а потому только относительную историчность и вторичную коммуникацию в единой пребывающей истине. Коммуникация не становится истоком там, где истина и божество открыты. Историчность есть там лишь особый случай или некая конкретизация всеобщего. Но, как экзистенциальная, коммуникация становится пробуждением, касанием, сопряжением истин, каждая из которых есть только она сама и которые, как мыслимые в некотором целом, теряются для нас. Поскольку божество остается в потаенности, надежная опора есть только между экзистенциями, подающими руку друг другу.

Во временном существовании, как явлении, эта временность сама есть шифр для экзистенции, и однако, не однозначна. Экзистенция не может антиципировать — ни антиципировать для себя действительность своего осуществления и краха, ни антиципировать целое в том, что уже само как шифр именуется «концом времен». Наперекор ее присущей в настоящем временности она переживает как настоящую вечность, но опять-таки только во временных шифрах, как решение, решимость, испытание, верность.

Она оказывается способна удержать, как пространство своих возможностей, мир шифров, которые некогда имела в виду прямо и непосредственно. Также и то, что как система превратилось для идеализма в некоторое знание, само есть теперь, как целое, возможный шифр. Величественные аспекты бытия у Плотина и Гегеля становятся существенными как подобного рода шифры, но в качестве возможности слова в экзистенциальном мгновении и фона другого как чуждого, которому присуща своя — пусть даже и не моя — истина.

Мышление о целом, рассказывающее в мире шифров и конструирующее в спекулятивном, почерпнет из экзистенциального истока метафизическую систему, как некий миф. Вместо того, чтобы при помощи ориентирования в мире приобретать в систематике наук не более чем относительные картины мира существования, в такой системе мыслится единое бытие, как основа всего. Это совершается или в натуралистических, логических, духовно-диалектических формах, которые все родственны друг другу в своей коренной установке, при которой все они видят одно успокаивающее единство целого, как всеобщего. Или же это совершается в стоящем на границе между понятийностью и наглядным мифом изложении положительной трансцендентной истории в той коренной установке, при которой целое видится в неисследимой историчности, а все подлинное — как незаменимо единственное, невыводимое решительно ни из какого всеобщего, однако укорененное в трансценденции.

Для возможной экзистенции шифры уже невозможно фиксировать, и все же они не обязательно суть ничто. Но, чем бы они ни были, став однажды объективными, они бесконечно двусмысленны, и они бывают истинны, только если сохраняются в шифре краха, который, с фактической его стороны, видят с позитивистской откровенностью, и который экзистенциально принимают всерьез в пограничных ситуациях.

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ СУЩЕСТВОВАНИЯ И ЭКЗИСТЕНЦИИ КАК РЕШАЮЩИЙ ШИФР ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ (Бытие в крахе)

Многозначный смысл фактического краха

Никакое оформление мира тел, от веществ и камней вплоть до солнц, не бывает прочным; в их непрерывных изменениях остается то, из чего они возникают. Всякое живое существование постигает смерть. Человек, как живое и в своей истории, узнает на опыте, что все имеет конец. Осуществления оказываются несостоятельными с переменой социологических обстоятельств; возможности мышления исчерпываются; формы духовной жизни достигают завершения. Что было великим, то уничтожено; глубокое улетучивается и по видимости продолжает оказывать действие как то, что стало уже иным. История только в технике и рационализации существования была движением вперед, если смотреть с точки зрения целого, однако в подлинно человеческом и духовном отношении она, порождая исключительное, была в то же самое время путем к торжеству разрушительных сил. Если бы развитие человечества продолжалось до безграничности, в нем не было бы достигнуто ни одного устойчивого, как существование

в мире, состояния, в котором бы не был сразу же разрушен человек, как человек; кажется, будто и меньшее, и массивное выживает в простом переходе в иное; путь был бы лишен единства смысла и непрерывности, а таким образом, и возможности стать некогда целым; в этом пути просто осуществлялось, а затем разрушалось бы, то, чему нет надобности когда-либо вновь стать живо присущим в каком-либо припоминании. Еще живое существование, которое бы обладало этим прошедшим вовсе не как предпосылкой своего собственного сознания, а только как забытым и бездейственным «прежде», было бы подобно существованию двух-трех тлеющих головешек, которые одинаково могли бы остаться и после пожара Рима, и после сжигания простой кучи мусора. Если бы некая фантастическая техника смогла совершить нечто, сегодня еще немыслимое, то она могла бы произвести и столь же неслыханное разрушение. Если бы возможно было техническим путем уничтожить основания всякого человеческого существования, то едва ли можно сомневаться в том, что однажды эта возможность была бы и осуществлена. Наша активность может сдерживать, продлевать, добиваться отсрочки на известный отрезок времени; весь наш опыт о человеке в его истории говорит нам, что даже самое ужасное из возможного где-нибудь и когда-нибудь будет кем-нибудь совершено. Крах — это последняя действительность-, таким представляет его неумолимо реалистичное ориентирование в мире. Более того, он есть последнее во всем, что вообще получает в нашем мышлении присутствие как настоящее; В области логического значимость терпит крах, встречаясь с относительным; знание, на своих границах, видит себя поставленным перед антиномиями, в которых гибнет непротиворечивая мыслимость; за границами знания является вдруг, как объемлющая, не-рациональная истина. Для ориентирования в мире терпит крах мир как существование, поскольку его невозможно постичь мыслью из него самого и в нем самом; ибо он не становится замкнутым в себе, прозрачным для нашего взгляда бытием, и процесс познания не может завершиться в некоторое целое. В просветлении экзистенции терпит крах в-себе-бытие экзистенции: там, где я по-настоящему есмь я сам, я есмь не только я сам. В трансценденции мысль терпит крах, встречаясь со страстью к ночи.

Подобные представления, показывающие нам становление и исчезновение, разрушимость и наверняка предстоящее разрушение, неуспех и несостоятельность, сбивают с толку из-за еще нерешенной в них множественности смысла краха.

Для чистого существования есть только исчезновение, о котором оно ничего не знает. Крах есть только для знания, а затем и для моего отношения к нему. Животное подвержено лишь объективной бренности; его существование всецело есть настоящее, уверенность его инстинкта, совершенная удачность его действий при соответственных им условиях жизни; но если оно не получает этих условий, то оно есть дикость манеры, молчащая задумчивость, тупой страх без воли и знания. Крах есть только для человека; причем есть так, что он для него неоднозначен; он дает ему случай как-то отнестись к нему. Я могу сказать: само по себе ничто не терпит краха и ничто не остается; это я в себе допускаю чему-то потерпеть крах тем способом, каким я познаю и признаю этот крах. Если я позволяю своему знанию о конце всего потонуть в лишенном различий единстве всего лишь темной бездны, перед которой мне хотелось бы закрыть глаза, то я могу рассматривать животное как идеал существования, знающего исполнение чистого настоящего, и с любовью и тоской поставить животное выше себя. Но я не могу стать животным как существование, а могу только отречься от себя, как человек.

Если я остаюсь в ситуации человека, то различаю. То, что терпит крах — это не только существование как исчезновение, не только познание как саморазрушение в попытке постичь бытие как таковое, не только деятельность как недостижение могущей устоять конечной цели. В пограничных ситуациях обнаруживается все то, что для нас положительно, связано с необходимо сопровождающим его отрицательным. Не существует добра без какого-либо возможного или действительного зла, истины без ложности, жизни — без смерти; счастье сопряжено с болью, осуществление — с риском и утратой. Глубина человечности, дающая выражение своей трансценденции, реально связана с разрушительным, больным или экстравагантным; но эта связь не дана с однозначностью в необозримой множественности существования. Во всяком существовании я могу видеть антиномическую структуру.

Между тем, как способы краха существуют, следовательно, как объективная действительность или как неизбежность мыслимого, а потому в каком-нибудь смысле обозначают некоторый крах в существовании и в качестве существования, крах экзистенции находится на некотором ином уровне. Если я в своей свободе прихожу из существования к достоверности бытия, то как раз при самой ясной решительности самобытия в поступке я вынужден испытать также крах этого поступка. Ибо невозможность утвердиться абсолютно на самом себе рождается отнюдь не из привязанности к существованию, фактически разрушающей существование, но только из самой свободы. В силу ее я в любом случае оказываюсь виновным; я не могу стать целым. Истина как та подлинная истина, которую я постигаю потому, что я есмь она и живу ею, никоим образом не может стать известной мне в качестве всеобщезначимой истины; всеобщезначимое могло бы пребывать вне времени при непрестанно меняющемся существовании, но подлинная истина — это именно та истина, которая гибнет.