Философия. Книга третья. Метафизика

Ясперс Карл Теодор

Я читаю направление бытия, как бытия-будущим: бытие есть сокровенность, которая будет раскрыта, то, что есть, станет явным; в существовании уже есть зачаток того, чему надлежит стать и что тогда покажет нам, что есть. В действительности настоящего сущее — это грядущее.

Я отбрасываю все оковы знающего ориентирования в мире, когда, трансцендируя, мыслю его расширенным до безграничности; бесконечная возможность становится для меня отблеском бесконечного бытия.

3. Противоположность и единство припоминания и предвидения

— Припоминание и предвидение контрастно противостоят друг другу. Припоминание постигает прошедшее как налично сущее. В созерцательной установке человек возвращается только к тому, что есть.

Время, как время, становится безразличным, никаких решений больше не принимают. Предвидение постигает будущее как то, что касается меня, и что я своим решением помогаю достигнуть, но понимает его само по себе как приближающееся бытие. В обоих случаях в изоляции, будь то прошедшего или будущего, настоящее лишают присущего ему бытия. Обесценение настоящего расценивается как низшая точка и как переход; оно есть крайность падения, из которого мы оглядываемся назад, или самая далекая даль, из которой мы смотрим вперед. Само же оно ничтожно. Я живу, выступая из настоящего: ищу себя в основе прошедшего, или живу в ожидании будущего, которое только и должно подтвердить меня самого, как бытие. Затем, в силу сознания ничтожности настоящего, прошедшее и будущее, в свою очередь, становятся двусмысленными. Прошедшее — как то совершенное в своей глубине, к чему влечется обратно моя сущность; или как то страшное, из чего я непостижимым образом вырос теперь и к которому я бы никогда не хотел возвращаться; внутреннее обязательство перед моим прошлым — как субстанция моего бытия, или как оковы на моей возможности. Будущее — как то золотое время, где некогда получат разрешение все вопросы; или же как бездна, — будь то конец, будь то пустая нескончаемость, будь то неумолимое приближение всех ужасов, которым я предстою без надежды на спасение.

Изолирование прошедшего или будущего, обесценение настоящего, двусмысленность того, чего нет в настоящем, связаны между собою. Все вместе они суть уклонение от начинающегося чтения шифров к некоторой объективности без шифра. Припоминание и предвидение бывают способами чтения шифра, только если соединяются в вечном настоящем «теперь», как фокусе экзистенциального бытия.

Экзистенция преодолевает время, только самым решительным образом овладевая самим временем. Оно, как место принятия решения, не есть ни низшая тонка, ни падение, но настоящее, отброшен в которое я впервые подлинно есмь. В безусловности акта решения «теперь» лучится светом бытия, которое мы любим из этой безусловности в облике ставшего ныне прозрачным настоящего присутствия человека и мира (In der Unbedingtheit des Entscheidens strahlt das Jetzt von dem Sein her, das aus ihr geliebt wird in der Gestalt der transparent gewordenen Gegenwart des Menschen und der Welt). В то время как в уклонении настоящее никогда не существует по-настоящему, потому что оно каждый раз или уже не есть, или еще не есть, и в то время как эмпирически действительное как присущее в настоящем остается недостижимой границей всякого ориентирования в мире, действительность трансценденции в бытии шифра есть конкретное настоящее, как nunc stans: вечное настоящее, которое, опираясь на припоминаемое прошедшее и просветляясь предусматриваемым будущим, только в единении с ними обоими дает нам почувствовать в шифре бытие.

Трансценденция в шифре есть бытие, выходящее навстречу мне из будущего, как прошедшее бытие, или: бытие, которое я припоминаю, взглядывая вперед в предвидении. Бытие это замыкается постольку в круге: то, что во времени лишь протекает, округляется и становится бытием. Но становится только как шифр, а не для какого бы то ни было знания; и здесь всегда остается опасность, что шифр, как мыслимый, экзистенциально оторвет меня от времени ради некоторого, становящегося все более пустым метафизического созерцания, а тем самым разрушит ту почву, на которой только и возможно было видеть этот шифр.

Припоминание совершается, прежде всего, в личной историчности моей жизни, которая приносит мне то, что делаю я сам, как возвращение на некую родину. Экзистенциально решенный однажды жизненный путь есть удостоверение в том, чем я был. Восхождение к бытию в избрании того, что встречает меня как будущее, есть слияние воедино с этим будущим, как бытием, с которым я был издавна связан. В том, что вступает для меня в настоящее из будущего, есть убеждающая

сила, возникающая не из правильности мыслей и фактов и не из целесообразности какого-либо действия, но из действительности настоящего, как вечной действительности. То, что приходит ко мне, совершенно ново, поскольку я никогда не думал о нем и никогда не имел о нем образа и представления; оно совершенно старо, как если бы оно было всегда и было только снова мною найдено.

Тогда в области исторического, как прошедшего человеческого рода, я припоминаю, смотря на эту основу моего существования, как пространство пробуждающих меня экзистенций. Я уже не вижу более произвольный материал прошедших миров, но узнаю то, что встречается мне в истории, как то, к чему я сам извечно принадлежу, или оставляю его, как безразличное. На протяжении всего моего существования моя жизнь с историей есть один-единственный переход пробуждения в общности с духами прошедшего, и только тем самым она есть и возможная укорененность в настоящем, будущее которого лишь благодаря этому может предстать для меня содержательным.

4. Философско-историческая спекуляция

— Метафизическая спекуляция — представляющая собой, как осуществленная мыслительная формация, редкое растение из глубины человеческого припоминания — говорит о бытии трансценденции, которое она изначально читала в шифре своего собственного экзистенциального существования. В истории, для которой прошедшее, изучаемое мироориентирующей исторической наукой, составляет только материал, мы читаем шифр существования, как некоторого целого от начала до конца времен.

Представление о тотальности истории есть для науки всякий раз только определенное в известных аспектах представление. Например, представление о человеке, который, в сущности, повсюду одинаков: историческое понимание возможно потому, что собственные возможности и возможности других всегда одинаковы, даже если они и получают чрезвычайно несходное развитие и осуществление. Или: Есть одна всемирная история, в том смысле, что все остававшееся до сих пор рассеянным человеческое существование вовлекается в одну-единственную взаимосвязь. Или: Есть нескончаемость перемен во множественности человеческого существования, однако в них есть известные типы процессов, возникнувших и исчезнувших безотносительно друг к другу, как многообразие, без какого бы то ни было адекватного припоминания о целом, потому что этого целого вовсе нет.

Иначе обстоит дело с шифром целого, как историчной самой по себе спекуляцией, в которой постигает себя экзистенция в тотальности своего доступного для нее самой существования. Сознание бытия может высказываться в некоторой сверхчувственной философии истории, которая охватывает прошедшее и будущее, с тем чтобы понять все как язык вечного настоящего. Так были выдуманы спекулятивной мыслью исчезающие идейные формации: в христианской истории мира от творения и грехопадения до конца света и Страшного суда; затем другие истории в прямой зависимости от нее, но в конце концов совершенно преобразованные в философии истории Гегеля, полагающей в полной мере одно прошлое и полагающей как шифр только эмпирический ход событий, в мифологии истории Шеллинга, объемлющей прошедшее и будущее и лишь чуть-чуть касающейся эмпирического момента. Спекуляции подобного рода по самому своему смыслу могут быть проверены лишь экзистенциально. Их подлинное содержание не может осмысленно подлежать какому-либо научному исследованию.

Если здесь закругленная завершенность картины кажется чересчур окончательной, мир — чересчур определенным, форма чересчур объективной, а потому опасность уклонения в знающее обладание целым чуть ли не с самого первой попытки приводит к поражению предающейся этому целому экзистенции, то можно все же искать не столь определенный шифр, который, однако, остается также почти немым для нас:

Припоминание выводит перед нами царство духов, в которое я могу вступить как тот, кто я в своем действии подлинно есмь. Припоминание есть одновременно предвидящее усмотрение: как вопрос, стану ли я членом этого царства или нет, и как именно я им стану. Я ощущаю себя в некоторой возможной общности, которую я слышу в глубине совести, которая уже давно есть, и, однако, никогда не бывает замкнутой и окончательной.