Философские диалоги

Бруно Джордано

Далее, под видом другого уподобления, описывается способ, который он использует для достижения цели; там говорится:

[19]

Пустынный путь ведет меня туда,

Где разум мой восторгом наполняет.

Останься здесь! Здесь все тебя питает

Возможностью искусства и труда.

Здесь возродись! Из твоего гнезда —

Наперекор тому, что рок мешает, —

Пускай сюда полет свой направляет

Твоих птенцов бездомная чреда.

Иди ж, – и да познаешь изумленье

Нежданных встреч! И пусть тебя ведет

Тот бог, кого глупец слепым зовет.

Иди, храня священное почтенье,

К той полноте, что миру зодчий дал, —

И не лети ко мне, когда чужым

ты стал.

Движение вперед, ранее олицетворенное в виде охотника, натравливающего своих псов, здесь изображено в виде крылатого сердца. Из клетки, где оно пребывало в лености и покое, сердце выпущено на волю, чтобы свить высоко гнездо и выпестовать птенцов, свои мысли, ибо пришло время, когда исчезают препятствия, которые воздвигались извне тысячью причинами, а изнутри – естественной глупостью. Так вот, освободи свое сердце, чтобы создать для него самые лучшие условия, поддерживая его в более высоких целях и намерениях, потому что прочнее воскрыляются те силы души, которые еще платониками обозначались в виде двух крыльев. И дай им руководителем то божество, которое слепая чернь считает слепым и безумным, – я имею в виду Амура: он, по милости и по благости неба, обладает силой преобразовать сердце как в иную, взыскуемую природу, так и в то состояние, из которого было изгнано. Оттого-то Энтузиаст и говорит: и не возвращайся ко мне, если ты станешь чужим. Таким образом, я могу сказать, не возмущаясь, словами другого поэта:

Увы, своим покинут сердцем я,

И свет очей моих – уж не со мною!

Далее он описывает смерть души, именуемую каббалистами смертью от поцелуя, изображенной в «Песне Песней» Соломона, где возлюбленная говорит:

Пусть лобзает меня он лобзанием уст своих…

Ибо слишком грубая любовь своим ранением

заставляет страдать меня…

Другими же она именуется сном, – именно о нем говорит псалмопевец:

Стало явно, что я в мои очи сон допустил,

И вежды мои уснули,

И с ними уйду я в мирный покой.

Потому-то душа, которая томится, будучи мертвой в себе и живой в своем объекте, говорит так:

[20]

Безумцы, пестуйте свои сердца!

Мое ж ушло далекою тропою,

Где, схваченное грубою рукою,

С восторгом ждет смертельного конца.

Я ежечасно кличу беглеца,

Но вольный сокол новой горд судьбою,

Не хочет знать, безумец, над собою

Ни власть мою, ни зова бубенца.

Прекрасный хищник, ты мне душу точишь

Пометинами клюва и когтей,

Ожогом взглядов, звяканьем цепей!

Но если впрямь вернуться ты не хочешь,

Пылаешь, страждешь, ширишь взмахи крыл, —

Пошли, судьба, им обновленье сил!

Здесь душа, страждущая не от подлинного недовольства, но от боли некоего любовного мучения, говорит, как бы направляя свои речи к тем, кто, подобно ей, охвачены страстью, как если бы несчастливица выпустила свое сердце, устремившееся туда, куда оно не может добраться, потянувшееся к тому, с чем не может соединиться, и желающее взять то, чего не может схватить; и все это потому, что тщетно отдаляется от бесконечности и, все больше и больше разгораясь, идет к ней.

Чикада. Откуда следует, Тансилло, что дух, при таком движении вперед, испытывает удовлетворение от своего страдания? Откуда проистекает побуждение, которое вечно толкает его дальше того, чем он уже обладает?

Тансилло. Я сейчас скажу тебе – откуда. Когда интеллект доходит до восприятия некоторой и определенной умопостигаемой формы и воля охвачена страстью, соответственной такому восприятию, то интеллект не останавливается на этом;

потому что собственным своим светом он побуждаем к обдумыванию того, что содержит в себе все зародыши умопостигаемого и желаемого; и это длится до тех пор, пока интеллект не придет к познанию значительности источника идей, океана всякой истины и блага. Отсюда следует, что какой бы вид перед интеллигентом ни стоял и ни был бы им воспринят, он на основании того, что стояло перед ним и было им воспринято, делает вывод, что над воспринятым стоит еще иное, еще большее и большее, находящееся при этом все время, известным образом, в действии и в движении. Потому что он всегда видит, что все, чем он овладел, есть нечто измеримое и, следовательно, не достаточное само по себе, не благое само в себе, не прекрасное само собою, так как оно не есть вселенная, не есть абсолютная сущность, но лишь сопричастное этой природе, сопричастное этому виду, этой форме, явственной интеллекту и наличествующей в душе. Поэтому всегда от прекрасного понятого, и следовательно, измеримого, и следовательно, прекрасного по соучастию интеллект движется вперед к тому, что подлинно прекрасно, что не имеет никаких пределов и ограничений.

Чикада. Этот вывод кажется мне необоснованным.

Тансилло. Отнюдь нет, если принять во внимание, что было бы неестественно и несвойственно бесконечному быть понятым, и оно не может стать конечным, потому что в таком случае оно не было бы бесконечным; но свойственно и естественно, чтобы бесконечное, будучи бесконечным, было бесконечно преследуемо той формой преследования, которая не имеет значения физического движения, но некоего движения метафизического, в котором не восходят от несовершенного к совершенному, но идут, кружась, по ступеням совершенства, для достижения того бесконечного центра, который не получил формы и сам не есть форма.

Чикада. Вы хотите знать, как, идя по окружности, можно достигнуть центра?

Тансилло. Этого я не могу знать.

Чикада. Почему же вы об этом говорите?

Тансилло. Потому что могу об этом говорить и дать вам это созерцать.

Чикада. Если вы не хотите сказать, что тот, кто преследует бесконечность, подобен тому, кто, пробегая по окружности, хочет достигнуть центра, то не знаю, что именно хотите вы сказать!

Тансилло. Я говорю другое.

Чикада. Ну, если вы не хотите пояснить это, то и я не желаю вас слушать. Однако скажите мне, пожалуйста, что имеет в виду стих, где говорится, что сердце попало в грубые, немилосердные руки?

Тансилло. Он имеет в виду уподобление, или метафору, извлеченную из того, что обычно называют суровым, что не позволяет себя использовать частично или полностью и что существует больше в желании, чем в обладании; поэтому нерадостно пребывание в том, чем владеет другой, потому что, страстно желая его, мучаешься и умираешь.

Чикада. Каковы же те мысли, которые зовут назад, чтобы отвлечь от столь благородного предприятия?

Тансилло. Чувственные и другие природные страсти, которые управляют телом.

Чикада. Что могут сделать с ним те, которые никак не могут ни усилить его, ни содействовать ему?

Тансилло. Они могут это сделать не в отношении его самого, но в отношении души, которая, будучи слишком занята каким-либо одним делом или изучением, становится слишком слабой и мало расположенной к другому.