Философские трактаты
Шрифт:
(5) Пусть всякий, у кого достаточно власти, чтобы разговаривать с гневом сверху вниз, не жалеет его — во всяком случае, если это такой же гнев, с которым так сурово обошелся Цезарь: дикий, бесчеловечный, кровожадный, уже ничем неизлечимый, разве что испугается чего-нибудь намного больше себя.
41. (1) Дадим душе нашей мир, тот мир, что доставляется постоянным размышлением о спасительных наставлениях, свершением добрых дел и напряженным сосредоточением ума на стремлении к одному тому, что честно. Довольно, если мы будем удовлетворять нашей совести, не стоит трудиться для молитвы. Пусть за нами идет дурная слава, лишь бы мы в действительности заслуживали доброй.
(2) «Народ, однако, уважает крутой нрав и почитает дерзость. Миролюбивые считаются обычно трусами и лентяями». Может быть, и так, но лишь на первый взгляд. Когда народ присмотрится и уверится в том, что ровное течение их жизни обличает не бездеятельность, а мир и спокойствие души, он начинает уважать и чтить их.
(3) Итак, в этом омерзительном и враждебном чувстве нет решительно ничего полезного, напротив, оно несет с собой все мыслимые злодеяния, огонь и меч. Вот он, гнев: стыд растоптан под ногами, руки осквернены кровью зарезанных, вокруг
42. (1) Итак, будем остерегаться этого зла, очищать душу и вырывать его с корнем, ибо где останется хоть мельчайший корешок, там он вырастет снова. Не стоит пытаться удерживать гнев в пределах умеренности — лучше изгнать его совсем, ибо какая может быть умеренность у столь дурной вещи? Мы справимся с ним — нужно только сделать усилие. (2) Самую большую помощь в этом деле нам окажет мысль о нашей смертности. Пусть каждый говорит себе и другому так: «Что за радость предаваться гневу, растрачивая на него свой мимолетный век, так, будто мы рождены для вечной жизни? Что за радость употреблять свои немногие дни на то, чтобы доставить кому-то боль и мучение, если можно потратить их на достойные удовольствия? У нас нет времени на то, чтобы терять его попусту, и жизнь не терпит расточительства. (3) Что мы все рвемся в бой? Зачем вечно придумываем себе какую-нибудь борьбу? Зачем, забывая о своей слабости, взваливаем на плечи бремя чудовищной ненависти и, сами такие хрупкие, подымаемся, чтобы кого-то сокрушать? Непримиримый дух наш не соглашается оставить вражду: подумайте о том, что вот-вот лихорадка или какая-нибудь другая телесная немощь вынудит нас прекратить ее. Вот-вот смерть разнимет самых яростных из сцепившихся противников. (4) И что мы такие мятежные — волнуемся, теряем голову и всю нашу жизнь превращаем в сплошное смятение? Над нашей головой стоит рок и считает каждый уходящий день, подходя все ближе и ближе; тот самый миг, на который ты назначаешь смерть своего врага, может оказаться как раз мигом твоей смерти».
43. (1) Не лучше ли бережно собрать свою короткую жизнь, сделав ее спокойной и мирной и для себя, и для других? Не лучше ли постараться, чтобы при жизни тебя все любили, а после смерти о тебе жалели? К чему так страстно желать унизить человека, обращающегося с тобой слишком свысока? К чему употреблять все свои силы на то, чтобы растоптать облаявшего тебя человека, низкого и презренного, но язвительного и злобного по отношению к высшим? К чему тебе гневаться на своего раба или хозяина, царя или клиента? Подожди немного: вот придет смерть и вас уравняет.
(2) В перерывах между утренними зрелищами нам обычно показывают на арене сражение привязанных друг к другу быка и медведя: они рвут и терзают друг друга, а рядом их поджидает человек, которому поручено в конце прикончить обоих. То же самое делаем и мы, нанося удары людям, с которыми мы связаны, а рядом с победителем и побежденным уже стоит их конец, причем очень близкий. Нам ведь осталось-то вот столечко! Что бы нам прожить эту капельку времени в мире и покое! Пусть, когда труп наш положат на стол, никто не проклинает его с ненавистью!
(3) Часто ссору прекращает раздавшийся по соседству крик «Пожар!», а вмешательство дикого зверя спасает путника от разбойника. Бороться против меньшего зла не остается времени, когда нависает опасность большего. Что мы так упиваемся склоками и взаимным подсиживанием? Что хуже смерти можешь ты пожелать тому, на кого гневаешься? Так успокойся: он умрет, даже если ты палец о палец не ударишь. Напрасный труд стараться сделать то, что и так произойдет непременно. (4) Ты скажешь: «Да нет, я вовсе не хочу его убивать; я желаю наказать его ссылкой, позором, материальным ущербом». Я скорее прощу того, кто жаждет нанести врагу рану, а не того, кто мечтает посадить ему чирей: тут уже не только злая, но и ничтожно мелкая душонка. Впрочем, о высшей ли мере наказания для врага ты мечтаешь или о более легких, подумай, сколечко времени всего-то и осталось до того мига, когда он будет подвергнут мучительной казни, и ты получишь удовольствие от чужой муки.
(5) Этот дух нам совсем уже скоро придется испустить. А пока он еще в нас, пока мы еще люди, давайте пестовать нашу человечность. Пусть нас никто не боится, пусть никому не грозит от нас опасность. Давайте презирать обиды, потери, ссоры, склоки, издевки, великодушно перенося скоротечные неприятности. Пока мы будем оглядываться, прислушиваясь, что говорят о нас за нашей спиной, смерть наша будет уже тут как тут.
О ПРИРОДЕ
Книга I
Об огнях в воздухе
Предисловие
1. Ты знаешь, Луцилий [217] , лучший из людей, сколь велика разница между философией и прочими искусствами; не меньшая существует, по-моему, и внутри самой философии между той ее частью, которая касается людей, и той, которая относится к богам [218] . Вторая — и выше, и сильнее, и потому присвоила себе большее дерзновение; не удовлетворяясь видимым, она провидит нечто большее и прекраснейшее, спрятанное природой подальше от глаз.
217
Луцилий Младший — друг Сенеки, римский всадник, прокуратор Сицилии, затем Азии, администратор, литератор и поэт. Ему посвящены Письма, О провидении и О природе.
218
Обычно стоики делили философию на три части: физику, этику и диалектику, или логику. Сенека здесь не принимает во внимание диалектику, видимо, как науку вспомогательную. В самом общем виде
2. Иными словами, разница между обеими такая же, как между богом и человеком. Одна учит, что следует делать на земле, другая — что делается на небе. Одна разъясняет наши заблуждения и служит нам лампой, при свете которой можно разобраться в жизненных трудностях; другая, поднимаясь ввысь, выходит далеко за пределы мрака, в котором мы вращаемся, и, вырвав нас из тьмы, ведет к самому источнику всякого света.
3. Я воистину благодарен природе не тогда, когда вижу в ней то, что видно каждому, а когда, проникнув в самые сокровенные ее глубины, узнаю, какова материя вселенной; кто ее создатель, начальник и страж; что такое бог; сосредоточен ли он всегда на себе самом [219] или же и на нас иногда взирает [220] ; создает ли он каждый день что-нибудь или создал все однажды и навсегда [221] ; часть ли он мира или сам мир [222] ; можно ли ему и сегодня принимать решения и вмешиваться в законы судеб, или же признание ошибки — ведь он создал то, что нужно менять — нанесет ущерб его величию… Тот, кто способен хотеть лишь наилучшего, непременно будет хотеть всегда одного и того же. И ни свобода его, ни могущество не потерпят оттого никакого ущерба: ведь он сам себе необходимость [223] .
219
О том, что бог, или боги живут только для себя и не обращают внимания на нашу жизнь, вообще не заботясь о том, что происходит в мире (точнее, в мирах, поскольку их много), но наслаждаются безмятежным блаженством в «междумириях» («интермундиях» по-латыни), — учит эпикурейская философия.
220
Учение о божественном Промысле, или Провидении — одно из центральных учений стоиков.
221
О том, что бог создал все раз и навсегда, неизменно и непреложно, — см.: Сенека. О благодеяниях 6, 23, 1: di statuerunt quae non mutarent. По Платону, бог сотворил мир и отправился отдыхать; пока он спит, мир постепенно теряет свое равномерное вращение в правильную сторону, а затем начинает вращаться в противоположную, иррациональным образом и неправильно; на земле в это время все приходит в упадок, живые существа вырождаются, учащаются землетрясения и наводнения, в обществе царят несправедливость, насилие и произвол; бог просыпается и вновь придает вселенной правильное вращение; земная история начинается заново с наивысшей точки расцвета и опять постепенно деградирует до новой вселенской катастрофы и нового обновления. Вероятно, учение древних стоиков о больших периодах мирового развития, каждый из которых заканчивается глобальной катастрофой — мировым пожаром или потопом, — это отголосок платоновского учения. Большинство христианских мыслителей полагали, что бог творит мир не только вначале, как описано в Книге Бытия, но и ежедневно и ежечасно, ибо без его постоянной поддержки ничто не могло бы существовать и мига. Постоянно и непрерывно творит мир бог и у Аристотеля: вечный двигатель (бог, целевая причина, движущая любовью) всегда служит причиной движения от небытия к бытию для всех вещей.
222
Обе эти точки зрения принадлежат стоикам. О том, что бог — часть мира см., например: Цицерон. О природе богов 1, 33; о том, что бог — это весь мир см., например: Диоген Лаэртский, 7, 148: «Сущностью бога Зенон считает весь мир… (точно так же и Хрисипп… и Посидоний)». Поэтому для древних стоиков богословие («метафизика») не было самостоятельной частью философии (как выделил ее Аристотель), а отождествлялось с физикой.
223
О том, что бог сам себе необходимость, учат все детерминистские пантеистические системы; то же можно найти, например, у Спинозы. В античности детерминистскому учению стоиков противостояли философские системы, связанные с платонизмом, где бог не тождествен «всему», вселенной, а трансцендентен, находится «по ту сторону», за пределами мира. Согласно Платону, бог противоположен необходимости; бог — это благо и цель, начало бытия как порядка, целесообразности и разумности в мире; ему противостоит материя — небытие, начало хаоса, тления, гибели, иррациональности, энтропия; она-то и называется необходимостью. Тем самым в мире властвуют два противоположно направленных начала: божественное — закон и необходимость — энтропия.
4. Не будь мне доступно все это знание, не стоило бы, право, и родиться. Чего ради стал бы я радоваться, что попал в число живущих? Чтобы переварить горы пищи и питья? Чтобы без конца набивать это хилое и вялое тело, которое погибнет, если не наполнять его ежечасно, — чтобы жить слугой при больном? Чтобы бояться смерти, для которой одной мы рождены? Отнимите у меня это бесценное благо — без него жизнь не стоит пота и треволнений.
5. О сколь презренная вещь — человек, если не поднимется он выше человеческого! Пока мы лишь боремся со страстями — разве это подвиг? Даже если мы одержим верх — мы побеждаем призрачных чудовищ, а не достойного противника. Не уважать же нам самих себя только за то, что мы не сравнялись в мерзости с последним подонком? Я не вижу оснований для особого самодовольства у того, кто оказался крепче других в больнице.