Философы с большой дороги
Шрифт:
Я и впрямь относился с почтением к выпавшим на мою долю привилегиям. Я, например, чувствовал неловкость, впаривая студентам наркотики, поэтому всегда задавал им огромные домашние задания, чтобы отдалить время следующей покупки.
Среда
Никакого тебе решения. Никакой тебе задумки.
Я размышляю о битве при Затфене [Получила известность из-за того, что в этой битве был смертельно ранен английский поэт и один из ближайших советников королевы Елизаветы I сэр Филлип Сидни] (1586). Размышляю обо всех этих ребятах – они проходят передо мной, шеренга за шеренгой. Философия всегда была мужским занятием, что несколько странно: со времен, когда забил Ионийский ключ, из которого отхлебнули мы все, философы редко бывали вхожи
У женщин, во всяком случае, выбор поприятнее.
Утешившись мыслью, что все мои предшественники потерпели фиаско, а их идеи так и остались томиться на книжных полках, стиснутые кожей переплетов, я отправился спать.
Разбудил меня какой-то дребезжащий, неприятный звук – будто включили на отжим стиральную машину. Раздосадованный, я потащился на кухню, чтобы застать там Юппа, лежащего голой грудью на столе и трясущегося мелкой дрожью. Я вцепился бедняге в плечи – через пару минут его отпустило.
– Все в порядке, – пробормотал он. – Знаешь, иногда мне кажется, что кто-то там, наверху, всерьез на меня ополчился. Сил почти не осталось, приходится напрягаться, стиснув зубы, только чтобы не сдать. Покажи – кто так напрягается, как я?! Но сдаваться я не собираюсь. Тем более сейчас!
И тут я спросил его, был ли он у врача. Это я-то! Я не верил собственным ушам.
– Я был у десятков врачей: ты же знаешь, как мне нравится общаться с людьми. А теперь я могу позволить себе платить за визиты, во время которых всегда узнаешь что-нибудь интересное. Врачи могут ошибаться. Некоторые из них. Даже большинство. Они все, кроме одного, могут быть неправы. Но я не поверю, что они ошибаются все, все до единого. Странная штука – платишь все больше и больше, чтобы услышать все более и более худые вести.
Четверг
Наутро Юпп выглядел совсем помятым.
Я приготовил завтрак и сделал все, чтобы он как следует поел.
Он не прикоснулся даже к булочкам, не говоря обо всем прочем.
– Я еще разок гляну на бассейн, а потом отправлюсь в Париж – хочу повидать Патрисию. Если со мной что случится – не беспокойся, доведи дело до конца, и все.
Бассейн: прознав, где живет месье М. Габорио – нежно любимый своими воспитанниками директор детского приюта, через который прошел в свое время Юпп, мой напарник, убедившись, что этот старый знакомый на две недели уехал в отпуск, проник в его дом, чтобы произвести в оном некоторые переделки, воздвигнув на месте холла и кухни плавательный бассейн. Юпп исходил из того, что (x) перестройка дома будет стоить месье Габорио целого состояния и изрядной головной боли, (y) ни одна страховая компания не примет иск, в котором говорится, что «я уехал в отпуск, а по возвращении, открыв входную дверь, упал в плавательный бассейн», (z) Габорио – столь редкостный зануда и приверженец однажды заведенного распорядка, что подобный шок может свести его в могилу.
– Что ты будешь делать в Париже? Надеешься покорить свою красотку?
– Нет, мне и говорить-то с ней не стоит. Она должна неплохо освоиться на работе – ни одной мелочи не упустит. Не из таких... Мне просто хочется побыть рядом. Немножко поотираться по соседству.
Пятница
Я бился над проблемой, подходя к ней то с одного, то с другого конца. Ни-че-го. Ни малейшей идеи. Мой кладезь идей был мертв, как Синайская пустыня.
Я сделал попытку себя подбодрить, вспомнив все случаи из жизни, когда мне удалось преодолеть препятствие, которое по всему казалось неопределимым. Увы, я так ничего и не вспомнил. Оглядываясь на прожитую жизнь, я вспомнил лишь один случай, когда мне и впрямь удалось разобраться с проблемой – да и ту я создал своими руками, так что это не в счет.
Клерик
Как всегда в начале года, сидящие за преподавательским столом заключали пари: кто из первокурсников умрет во цвете лет или покончит жизнь самоубийством. Имена претендентов на эту роль всплывали одно за другим, – и тут кто-то упомянул Клерика. «Вот уж про кого можно сказать: „отмечен печатью рока“, – буркнул Фелерстоун. – Только рок этот преследует не его, а тех, кому не повезло оказаться с ним рядом, – добавил он. – Мне говорили, будто до поступления к нам этот парень жил в монастыре. И будто бы вся братия покинула монастырь, лишь бы быть от него подальше».
Эту историю я слышал впервые, но в глубине души порадовался: еще когда я занимался зачислением Клерика, у меня возникло предчувствие, что мы хлебнем с ним горя. Почему в тот год заниматься зачислением выпало мне – загадка. Хотя нет: год из года зачислением у нас ведал Фелерстоун, свято верящий в свое «чутье». Однако как раз накануне того собеседования он отравился за ужином и угодил в палату интенсивной терапии, где валялся без сознания. Тем самым он был лишен возможности протестовать по поводу того, что его обязанности взял на себя я – благо, никто из членов колледжа не желал себя обременять еще и этим. Я зачислил несколько грудастых девиц, Клерика, всех, кто был выше 180 см, и всех, чье имя или фамилия начинались на Z. Клерик во время интервью показался мне субъектом малоприятным, но я не имел тогда ни малейшего представления, сколь точно оправдается мое предчувствие. Как-то утром, возвращаясь домой с грандиозной попойки, я плелся вдоль реки. У воды суетились студенты, спуская байдарку. Потом в байдарку забрался Клерик, а все остальные почему-то оказались в ледяной воде. Как ему это удалось, я так и не понял.
Слава Клерика росла. Декан, совершенно равнодушный к делам Господним и старавшийся покинуть любое собрание, едва там появлялся ваш покорный слуга – меня как-то угораздило упомянуть, что в свое время я подрабатывал летом на военном заводе, – декан начал вдруг бормотать под нос: «Дэниел Эдвард Клерик – в каждом слове шесть букв, три раза по шесть: шесть, шесть, шесть!» Может, нам стоило бы прислушаться еще тогда: все кончилось тем, что декан пытался застрелить Клерика из обреза, нанеся непоправимый ущерб портрету какого-то епископа семнадцатого века. Но и это не вызвало особого беспокойства: (a) единственное, на что не мог пожаловаться наш колледж, так это на нехватку епископских портретов семнадцатого века, и (b) никто еще не осмелился утверждать, будто состояние душевного здоровья является препятствием для академической карьеры или получения почетной мантии. Сохраняя завидное спокойствие – я даже почувствовал укол ревности, – декан собрал вещи и отправился в академический отпуск. Отпуск продолжался год, а местом его проведения бедняга почему-то избрал Святую землю.
Вскоре после этого множество книг (Зипей, Йоблот, Левенгук) покинуло библиотеку колледжа и, сев на поезд, отправилось в Лондон, проявив не свойственную изданиям восемнадцатого века тягу к новым впечатлениям. Как ни странно, один из лондонских книготорговцев догадался об их происхождении, и Фелерстоун выехал в столицу для расследования. «Это – Клерик, – заключил он по возвращении. – Торговец сказал, что тип, принесший книги, смахивал на студента и от одного его присутствия становилось тошно».
– Ну, знаешь ли, под это описание попадает половина колледжа.
– Нет... Что-то заставляет меня полагать, что книголюбу можно верить. Он не просто сказал «тошно», а подчеркнул: «тошно до омерзения».
Чертовски точное определение – но, увы, на основании подобных показаний вряд ли можно было засадить Клерика за решетку.
Затем последовала забастовка преподавателей колледжа, за которой невнятной тенью маячил Клерик, в результате многих из бедолаг уволили без выходного пособия.
– Отроду не сталкивался с подобным типом, – пробормотал Фелерстоун, когда мы как-то под вечер собрались в профессорской. Мы чувствовали себя на положении осажденного гарнизона, запертого в крепости. Никто не решался высунуть нос наружу: где-то там бродил Клерик.