Филозоф
Шрифт:
– Я счастлив, Алексей Григорьевич, что принимаю вас у себя. Для меня великая честь посещение ваше. Простите, что, в качестве нелюдима и бирюка, каков я есть, первый не явился засвидетельствовать вам все мое давнишнее к вам, особливое и сердечное…
Но в это мгновение второй богатырь вдруг придвинулся к князю и перебил его еще накануне заготовленную речь.
– Позвольте мне, князь, представиться, – почтительно заговорил он. – Я желал давно…
Князь сразу окрысился, косо глянул на говорящего и сухо произнес:
– Будьте
И затем, не подав руки офицеру, хозяин обернулся к первому богатырю и прибавил мягким голосом:
– Пожалуйте ко мне в кабинет.
Но, увидя, что оба богатыря двинулись вместе, он взбесился совсем.
– Вы, господин офицер, можете здесь на свободе… отдохнуть от служебного долга. Или прогуляйтесь по саду… – холодно произнес он.
– Если позволите. Я уж лучше здесь. Посижу здесь, – смущаясь, отозвался этот.
– Как вам будет угодно! – сухо резнул князь и подумал: «Что, брат? Отшибли крылышки».
Хозяин и первый богатырь двинулись к кабинету, а второй остался в зале.
– Вы меня извините, Алексей Григорьевич. Вы желали сами побыть наедине… У меня к тому же есть свои причины относиться нелюбезно к вашему адъютанту.
– Я вас не понимаю, князь.
– Это мои домашние делишки.
– Я не понимаю, про какого адъютанта… Впрочем, вы хозяин и вольны поступать как вам вздумается. К тому же вы известный всей Москве филозоф.
– Да-с. И горжусь этим прозвищем.
Князь провел гостя к себе, усадил и, сияя, уселся против него. Его мгновенный гнев прошел. Он будто забыл или не сознавал, что если Галкин нахально очутился в его доме, то благодаря именно графу, а не по собственному побуждению.
Глядя в лицо своего гостя, князь должен был сразу сознаться, что все слухи и толки об Алексее Орлове, об его красоте и его даре нравиться всякому с первого же мгновенья – совершенно справедливы.
«Молодец! Истинно молодец!» – думал князь, глядя на него.
Присмотревшись пристальнее, князь прибавил мысленно:
«Как же сказывали все, что у Орловых в лице тоже что-то орлиное… Ничего у него орлиного нет. Чуть не курнос. А все же славное лицо».
Князь стал тотчас расспрашивать именитого гостя о том, скоро ли надо ожидать государыню в Москву и какие будут празднества.
– Право, не знаю, – отозвался этот. – Сказывают, что скоро будет царица. А уж праздников, вестимо, куча будет.
– Уж конечно, самое дивное торжество для монархини у вашего братца будет? – сказал князь.
– Не понимаю вас, князь. Что вы желаете этим сказать, – быстро проговорил гость и поспешно добавил:– Полагательно, что скорее вы могли бы устроить самый дивный праздник для государыни.
– Я бы рад-радехонек, Алексей Григорьевич, – воскликнул князь. – Но я у царицы на особом счету. На худом!
– Как на худом?
– Да. За всю жизнь мою отзывается мне невольная ошибка, содеянная в молодости. Четвертый десяток лет отзывается. За все царствование покойной Елизаветы Петровны худо было, да и теперь во дни Екатерины – все по-прежнему…
– Поясните, князь. Я не понимаю, про что вы сказываете? – удивился и повел плечами богатырь.
XXI
Князь Телепнев оживился сразу и заговорил горячо… Сколько раз в жизни мечтал он когда-нибудь иметь случай рассказать кому-либо из сильных людей – всю незадачу своей жизни и обиду на служебном поприще из-за роковой встречи с Бироном.
И вот этот случай наконец теперь представился.
Князь стал подробно и с увлечением рассказывать, как приехал когда-то юношей в Петербург, как влюбился он в молодую девушку, которой покровительствовал кровопийца-герцог, и как женился на ней. А из-за этого вся жизнь пошла прахом. И до сих пор отзывается.
В своем повествовании князь Аникита покривил душой. Он, конечно, не сказал, что своею женитьбою на немке желал выйти в люди, а попал впросак. Напротив, из его слов выходило, что он, в силу любви к молодой девушке, пожертвовал карьерой. Он якобы хорошо предвидел будущее падение Бирона и немецкой партии и затем воцарение «дщери Петровой», но любовь все превозмогла… И как ожидал он, так и потерял все… И вся жизнь повернулась иначе…
Гость слушал с большим вниманием рассказ князя и соболезновал.
Князь, окончив свое подробное повествование, ожидал услыхать что-либо себе в утешение, хотя бы намек, что не все пропало безвозвратно, что его положение поправимо, что если бы царица узнала все, то, быть может…
Но гость ничего не промолвил в утешение хозяина, а вдобавок рассердил его. Пришлось даже скрыть в себе ту досаду, которая сказалась вдруг в князе от замечания гостя.
Собеседник заметил, что такому филозофу и нелюдиму, как князь, и не нужно было бы все то, что он внезапно потерял от дружества с Бироном.
«Хорошо тебе рассуждать! – мысленно воскликнул князь и озлобился. – Влез бы ты в мою душу да поглядел, охотой ли я пошел в нелюдимы».
И он тотчас прибавил вслух:
– Так-то так, Алексей Григорьевич. Да ишь, бывает, филозофия приходит к человеку незваная… Вот, к примеру сказать, – не все иноки в монастырях от мира спасаются, иных загнала в пустынножительство обида на людей…
– Бывает, – со странным вздохом отозвался богатырь. – Одна неудача, другая, третья… И пойдешь в келью Богу молиться…
Наступило молчание. Князь был совершенно недоволен итогом своей беседы с именитым гостем. Он будто ждал чего-то от своей искренней исповеди и разочаровался.
Он снова повел беседу о Петербурге и о дворе, но гость на все вопросы хозяина о царице и о придворной жизни отвечал уклончиво, иногда отзывался полным неведением.
– Мне это все, князь, мало любопытно, – отвечал он. – В качестве петербургского жителя все эдакое видишь и знаешь, но собственно желания все это ведать нету во мне…