Филозоф
Шрифт:
Слов этих никто не слыхал, но все заметили гневное лицо хозяина и его сверкающие глаза. Егузинская отчасти оробела, но тем не менее дернула плечами. Движение ее и лицо сказали:
«Что ж! сумасшествуй! Мое дело сторона. Я – не филозофка. Не кусаюсь…»
Все сели за стол. Князь пригласил своего собеседника, которого уже очевидно полюбил душой, сесть по правую от себя сторону, а по левую позвал сесть сестрицу. Егузинская, видимо не решаясь, переминалась на одном месте и глазами показывала братцу на скромно стоящего в ожидании офицера.
– Сестрица, садись тут! – выговорил князь таким
– А вас, сударь мой, – прибавил он офицеру, – прошу около сестрицы. А ты, Юлочка, сюда, – показал князь направо на стул около своего нового друга. – Вы же, сынок и невестка, на нынешний день последними будете. Утешайтесь, что последние будут первыми, – пошутил князь.
Когда все были за столом, наступило неловкое молчание. Все переглядывались. За столом положительно происходило что-то особенное… или всем понятное, но умалчиваемое, или всем равно непонятное. Дорогой гость князя был доволен и счастлив, но как будто вместе с тем немножко встревожен. Другой богатырь офицер был только тих и скромен. Он, казалось, весь съежился, будто прося извинения. Он будто понимал, что явился незваным и поступил дерзко. Но ведь он же не виноват. Его привезли!.. И, видя холодность хозяина, он всею своею фигурой просил прощения.
Генеральша сидела окрысившись, вне себя, холодно и важно поглядывая на братца, но зато, обращаясь к своему соседу, всячески старалась придать лицу другое выражение, до крайности вежливое и предупредительное.
Юлочка была на седьмом небе, и едва только села, как начала болтать со своим соседом, сидевшим на почетном месте около ее отца.
Князь Егор был не только как в воду опущенный, но глядел на всех широко растаращив глаза и как-то особенно нелепо хлопал веками. Он моргал обоими глазами так, как если б оба засорил пылью. Когда случалось ему встретить взгляд отца, Егор моментально опускал глаза и виновато смотрел на салфетку, которая лежала у него на коленях.
«Как вам угодно. Я тут ни при чем. Воля ваша», – говорило его лицо.
Молодая княгиня относилась ко всему происходящему кругом нее точно так же, как и большая серебряная ваза, стоявшая среди стола с пятью бутылками вина. Княгиня была сама не живое существо, а предмет.
Разговор общий не завязывался. Юлочка весело болтала с соседом о московских вечерах, генеральша особенно почтительно задавала своему соседу разные вопросы, стараясь завести разговор. На некоторые он отвечал подробно и охотно, на другие, очевидно, не хотел отвечать и, сказав слова два, быстро менял предмет разговора. Когда Егузинская спросила у него о заморских землях, потом о Турции, то гость положительно замял разговор.
Наконец, после второго блюда, генеральша обратилась к братцу-хозяину и выговорила:
– Братец! Алексей Григорьевич, как я слышала, очень любит мадеру. Вы бы предложили угостить… У вас есть такая, какой по всей Москве не найдется.
– Точно ли? – обрадовался князь, обращаясь к гостю, сидящему направо около дочери. – Вы предпочитаете мадеру всем винам? У меня дивная!
– Извините, братец, я говорю про Алексея Григорьевича, – сухо заметила Егузинская.
– Ну! – удивился Филозоф.
Наступила пауза, и за столом как будто произошло какое-то легкое волнение. Даже оба гостя офицера взволновались, будто ожидая, что сейчас среди них упадет и разорвется бомба.
– Кажется, происходит недоразумение, – выговорил скромно сосед Егузинской, – Мы оба, князь, называемся одинаково. И я, и он, мой приятель, – могу выразиться, мой друг – оба мы Алексеи и оба Григорьевичи. Генеральша говорила обо мне, а вы подумали на моего тезку – вот и все.
– А-а-а! – протянул хозяин. – Вы оба!.. Да… Оба?!
И филозоф-хозяин остался разиня рот. Наступила снова пауза. Но затем оба гостя офицера, каждый со своей стороны, постарались завести разговор со своими дамами. И Юлочка и генеральша с удовольствием помогли своим собеседникам прекратить неловкое молчание. Но, однако, изредка, все они, и князь Егор, и даже княгиня-«предмет», взглядывали пытливо на хозяина. Филозоф сидел неподвижно, слегка разиня рот, не глядя ни на кого и будто прислушиваясь. И казалось, что он прислушивается не к тому, что говорят вокруг него, а прислушивается к тому, что происходит в нем, или, наконец, к тому, что он сам про себя думает. Лицо его слегка переменилось, стало темнеть. Наконец, окинув весь стол каким-то странным, будто вопрошающим, взглядом, князь взялся рукой за голову и тихо вымолвил:
– Простите! извините! Мне что-то… Как-то… голова что-то… Простите. Я сейчас.
Князь быстро поднялся. Юлочка, перепугавшись, вскочила тоже, но князь остановил ее жестом и выговорил глухо:
– Сиди! Все сидите… Я сейчас. Немножко в голову ударило. Я сейчас…
И князь быстрою и твердою походкой вышел вон из столовой. Пройдя две горницы, он хотел двигаться далее, но остановился в самых дверях и пошел назад. Дойдя снова до дверей, ведущих в столовую, он будто вспомнил что-то, остановился и опять пошел назад. Потом он взял вправо, вышел к балконной двери, сел на первое попавшееся кресло и стал глядеть на стену ошалелыми глазами.
– Не может быть! – шептал он почти бессознательно, сам не понимая, что говорит. – Не может быть! Нет, так!.. Да как же это так? Что же это такое?.. Граф Орлов!.. Да не может быть! Фу! Господи помилуй! – выговорил наконец князь вслух и взял себя за голову обеими руками.
И он стал тяжело, с трудом отдуваться, как человек, который плывет и начинает терять силы. Князю даже так и представилось, что он плывет через реку и тонет. Как тонет?! Да он уже потонул! Да неужто нельзя вынырнуть? Вынырнуть можно… Положительно можно вынырнуть. И до берега можно доплыть. И назад можно вернуться. Да только одно – людей стыдно.
– Стыдно! Стыдно! Стыдно!
И вдруг князь заметил, что он повторяет это слово вслух, да еще громким и отчаянным голосом.
В столовой между тем шел тихий разговор. Все были смущены. Два офицера постоянно переглядывались, но смотрели разно. Один был крайне смущен и встревожен, другой весело улыбался. Вскоре по уходе князя из столовой генеральша обратилась к своему соседу и вымолвила:
– Простите братца, Алексей Григорьевич. Вы знаете, недаром его прозвище филозоф. Но, признаюсь вам, я совершенно не могла ожидать, что братец может… Извините, как бы мне выразиться… Поведение братца совершенно неблагоприлично.