Финикс

Джадд Боб

Может быть, иногда думал я, мне переехать туда? Построю себе небольшой домик. Упакую чемодан и хлопну дверью, оставив позади сумрачный и холодный Лондон. Погляжу, что делается в Солнечной долине. Но не потянет ли меня в балаганы, где под куполами цирковых шатров работают в аттракционах бывшие гонщики вроде меня? Они выступают там, пока им не становится совсем уж невмоготу встречать изумленные взгляды бывших знакомых. («Прости, Форрест, я не узнал тебя без твоей гоночной машины».)

Когда я перестал участвовать в гонках, я продал свой вертолет, перестал летать на реактивных самолетах. И постепенно перешел на нормальный ритм обыденной жизни. Я познакомился с одним коммерсантом,

который именовал себя менеджером-одиночкой. Мне причитались двадцать пять процентов от стоимости каждой сделки, но мало что перепадало. Но вот, после нескольких случайных выступлений в шоу по спутниковому телевидению, которое никто не смотрит, он заполучил для меня заказ из «Детройт ньюс» на серию статей о гонке «Гран-при» Соединенных Штатов, которая состоится на этой неделе в Финиксе. Я должен написать эти статьи с точки зрения гонщика — понимай это как знаешь. Вести гонку в автомобиле «Формулы-1» по ухабистым улицам Финикса — уже само по себе противоречит здравому смыслу. Тем не менее я был склонен принять это предложение. Гонорар был невелик, но зато у меня появился повод поехать в Финикс. Кроме того, моему старому приятелю, работавшему в фирме «Фалькон», нужно было помочь обосновать — ради чего автомобильная компания их фирмы должна выкладывать миллионы за участие в «Формуле-1».

Экипажи «Формулы-1», вне всякого сомнения, уже гоняют по Финиксу, а я все еще здесь, в десяти милях от города Кэр-фри (штат Аризона). У меня достаточно времени, чтобы оглядеться и решить — нужны ли Форресту Эверсу эти десять тысяч акров аризонской земли? Может быть, создать ферму по разведению кактусов? Или построить санаторий для буйнопомешанных? Или просто соорудить кемпинг под открытым небом?

Я вытащил из заднего кармана аккуратно сложенную старую карту, на которой четким почерком моей матери были сделаны пометки — кружочки с надписями. Она мне их показывала, когда я был еще мальчиком: «Озерцо для купания», «Ферма», «Орлиное гнездо», «Сарай». Такие простые слова из того простого мира, каким он был до Кореи, Вьетнама и бомбежек в Ираке.

Мама предупреждала меня, что от дома, наверное, остался только фундамент. И все-таки я подумал, что сейчас самое время взглянуть на те места, где родилась и выросла моя мать, постоять на камнях старого фундамента, подставив спину солнечным лучам. Если появится желание, можно обойти свои владения. Я сверил с картой — ручей должен протекать где-то на южной границе владений. Мои земли тянутся далеко на северо-восток среди холмов и уходят в горы.

Неожиданно мое внимание привлек яркий солнечный зайчик, что-то поблескивало сквозь листву деревьев — внизу, возле ручья.

В отличие от бывалого ковбоя, за которого себя выдавал, я сел не на лошадь, а в арендованный «бьюик» и поехал вниз.

Это был старый алюминиевый фургон — последнее слово технического дизайна 30-х годов. Судя по потрескавшимся шинам колес, до самых осей погрузившихся в песок, он простоял здесь не менее пяти лет. Рядом стояла закопченная и заляпанная жиром решетка для шашлыка и протянута веревка, на которой висели рубашки и джинсы.

Неподалеку журчал ручей. Дверь фургона была открыта, пахло свежесваренным кофе.

— Кто вы такой, черт побери? — раздался позади меня женский голос.

— Я сам часто задаю себе этот вопрос, — ответил я, обернувшись.

— Вы похожи на новорожденного младенца. Хотите кофе?

Глава 3

— Салли, — сказала она, протягивая руку с серебряными браслетами на загорелом запястье. — Салли Кавана.

Это была очаровательная женщина. Она некоторое время смотрела на лежащие вдалеке горы, а затем снова взглянула на меня, и на ее губах вновь заиграла широкая улыбка. Я решил, что улыбка — это хороший знак. Я увидел, как под ее выцветшей рубашкой подрагивают груди. Наверное, при ходьбе они колышутся. От этой мысли у меня стал подниматься член. Когда-нибудь я стану наконец по-настоящему взрослым и слепое сексуальное возбуждение будет подавляться чувством ответственности и заботой о другом человеке. Но вид красивой женщины уже не будет, как раньше, пробуждать во мне радость жизни.

— Откуда вы взялись? — спросила она, пожимая мою еще не закоревшую, белую ладонь.

Почему у нее такие белоснежные зубы? — подумал я. Или они кажутся такими лишь на фоне загара?

— По-вашему, я не похож на местного жителя?

— Сразу видно, что вы прибыли оттуда, где или солнце не светит, или вы появлялись на улице только по ночам.

Салли не пользовалась макияжем и не нуждалась в нем, хотя, наверное, крем от загара уберег бы ее от пары морщинок в уголках рта. Ей около тридцати, подумал я. Хорошенькой, пожалуй, не назовешь — слишком волевое лицо. Но зато бездна очарования — глаза, высокая шея, сильные скулы, изящные линии рук. Мне нравился ее открытый взгляд, которым она смотрела на меня так, будто я прилетел с другой планеты.

Я тоже глядел на нее. Широкая улыбка Салли вызвала точно такую же и на моей физиономии.

— Вы устроились здесь как дома, — сказал я, радуясь, что она обосновалась на моей земле.

— Вы и разговариваете как не местный, — сказала она, остановившись, и склонила голову набок, словно прислушиваясь. — У вас английский акцент. Или вы просто дурачитесь?

— И то и другое, — признался я. — Но я вовсе не хочу морочить вам голову.

— А все так и норовят меня обмануть. Не будь я такой доверчивой, наверное, не торчала бы в этой чертовой пустыне. Как вас зовут?

— Форрест, — сказал я. — Форрест Эверс.

Она остановилась на ступеньках фургона.

— Вы сами покупали себе эти сапоги, Форрест? — спросила она и скрылась в дверях фургона, прежде чем я успел ответить.

Внутри фургон был залит светом. Салли заменила алюминиевую стенку на северной стороне рамой с натянутой прозрачной пленкой. Это выглядело как что-то непостоянное, как и все, что создано человеком в пустыне. Но при таком освещении были хорошо видны написанные маслом картины, расставленные возле кровати.

— Вы нарисовали их здесь, с натуры?

Салли сняла с полки, висевшей над плитой, две белые кружки.

— Это местные пейзажи. Я рисую гораздо больше, чем продаю.

Я стал разглядывать картины. Они были написаны грубыми нетвердыми мазками, без перспективы, как будто рисовал ребенок лет шести. И краски были яркие, какие предпочитают дети, когда они еще настолько наивны, что верят, будто синее — это синее, а розовое — розовое. На одной картине птица с радужным оперением пролетала над радугой в голубом небе. На другой духи индейцев парили над песчаными холмами.

— Мне нравится, — сказал я. — Как будто рисовал ребенок.

— Так оно и есть. Мне понадобилось много времени, чтобы научиться писать так просто. Можете купить одну из этих картин — она стоит дешевле, чем ваши дурацкие сапоги.

— Если бы у меня еще было, где ее повесить. Мне нравится вон та райская птица.

— Это птица Феникс, которая прожила пять тысяч лет, сгорела в огне, но возродилась из пепла. В Лондоне картина, наверное, не смотрелась бы. Мои краски не выдерживают перемены мест, они слишком яркие. Только в пустыне или при неоновом свете они не кажутся искусственными. Я продала сколько-то в художественные галереи Скоттсдэйла и Лос-Анджелеса.