Финское солнце
Шрифт:
Пелле тоже надеется, что салон опустеет. А пока есть время, она сидит на своем кондукторском месте и подсчитывает собранную за круг выручку. Но до положенной суммы не хватает.
– Так! Хватит сидеть. Еще план по обилечиванию не выполнила и кассу не собрала, – одергивает себя кондуктор Пелле. Она протискивается к Вестте и дергает мальчика за плечо. – Оплати проезд!
– Что? – Вестте протирает сонные глаза.
– Деньги, говорю, давай за билет! Некогда мне тут с тобой нянчиться!
– А у меня нет, – говорит Вестте, обшарив карманы. – Их, наверное, украли. Урко или Упсо…
– Какой еще Урко? –
– Точно… не крал… – Вестте припоминает сон. – Я их сам отдал на поминках по Рокси Аутти, которого убили Упсо и Урко.
Все с подозрением смотрят то на мальчика, то на Упсо. В Нижнем Хуторе хорошо знают, что убить человека – великий грех.
– Да что вы его слушаете! – громче всех кричит Упсо. – Откуда у этого полоумного мальца могут быть деньги? Какие у него деньги? Не видите, он бредит?!
– Я сам чеканил монеты с помощью трамвая номер два, – надувает губы Вестте. – А мэр его отменил, чтобы влиять на связь этого и того мира и чтобы завладеть главными богатствами всех людей.
– А откуда ты это узнал? – Всерьез заинтересовавшись, к мальчику подходит следователь Калле Криминалле.
Все прочие понимающе улыбаются.
– Бабушки рассказали на поминках по трамваю.
– Ух – ха-ха-ха, вот насмешил! – хватается за живот Упсо. – «На поминках по трамваю»!
Тут уж весь трамвайный салон начинает хихикать и хохотать, глядя на дурачка. И даже водитель трамвая Риксо улыбается. Он слышит весь разговор по внутренней связи.
– Вот видите?! – Пелле хлопает в ладоши. – Мальчику опять плохо стало. Придется его снова на лечение определять в интернат для слабоумных. А я что говорила? Ничего, вот трамвай пойдет на последний круг, я его и определю.
История шестая. «Детский мир и рыбки»
Борьба между Суммо и Антти возобновлялась заочно, стоило им открыть глаза. Один судорожно вскакивал с постели и бежал в сторону душа, по пути прихватывая гантели и энергично размахивая ими. Другой вяло шарил рукой по столу и нажимал кнопку будильника, чтобы, оттолкнувшись от нее, откинуться назад на подушку, прикидывая, сколько сейчас может быть времени, есть ли у него еще минутка-другая. Ну, конечно же, есть. Разве стоит в этом сомневаться? Даже не глядя на циферблат.
А потом, открывая вентили смесителя, первый обливался в душе холодной водой, растирался полотенцем, смывая с рук привкус металла гантелей и пудовой гири. А второй долго-долго сидел на краю ванны, накинув на плечи пушистое махровое полотенце и зажав концы его между ног. Он грел руки в гейзере теплой воды, стараясь продлить потоки теплого сна и плавно перетечь из одного состояния в другое. Как опытный серфер; ведь еще пару минут назад ему снилось, что он скользит по воде к песчаному пляжу, и теперь он хотел как-то продлить волну или хотя бы перескочить с одной перины на другую. А если говорить начистоту, хотел ускользнуть от реальности, утонуть в пучине забвения, снова погрузиться на самое дно сна.
Суммо предпочитал пригрезившемуся финскому солнцу
Улица с трамвайными шпалами походит на реку, подернутую рябью. Первый стремился ее преодолеть поскорее, лишь бы не опоздать, лишь бы течением не увлекло. Вот он уже стоит в трамвае номер два с газетой в руках, пытаясь в мутных строках бюллетеня «Нижний Хутор – Коммерсант» выловить рыбку покрупнее. Второй плывет по течению, полностью отдавшись его власти, – и будь что будет. В толстом пуховике, похожем на пенопластовый спасательный жилет, с опухшим ото сна лицом он занимает жесткое, как плот, боковое сиденье – моя, мол, хата с краю, ничего не знаю. Кажется, он видит в стекле свой недосмотренный сон. А за окном проплывают то кремль, то набережная, то памятник Пупсоннену-Тутсоннену.
Наблюдать в трамвае – дело занимательное. Вагон тарахтит, как кинопроектор, а вагоны шуршат, как выпавшая кинолента. Окна, как кадры из семейного альбома, – можно показывать слайды на серых стенах хрущевок и панелек Нижнего Хутора.
Я люблю, сидя во втором маршруте, представлять себя зрителем допотопного кинотеатра с тапером-водителем и живым аккомпанементом колес. Кондуктор надрывает мой билетик, и я тут же попадаю в ритмично-динамичный мир Дзиги Вертова, вижу пассажиров сразу в нескольких ипостасях: юность – молодость – зрелость – старость. Или в других сочетаниях.
Всего несколько кадров на пленке, немного света, попавшего на лица сквозь тусклые окна, – и вся жизнь человека как на ладони. Взять хотя бы собранного Суммо Хаппонена и рассеянного Антти. Их тоже можно представить и в юности, и в зрелости и в старости.
Один будет тихо доживать в своем поместье и умрет от болезни Альцгеймера. А второй вряд ли протянет долго. А все потому, что время имеет хитрое свойство: растягивается для счастливого и довольного и сжимается для того, кто испытывает частые и сильные стрессы, кому не хватает позитивных эмоций.
Вот Антти стремительно выскакивает из трамвая, потому что знает: через минуту подойдет автобус. А следующего ждать целых пятнадцать минут. Но как Антти ни спешит, автобус уходит у него из-под самого носа. А вот Суммо, кажется, никуда не спешит. Он вроде бы должен опаздывать и на автобус, и в школу, и в институт, а теперь вот в банк. Но везде успевает, даже раньше приходит, поскольку умеет обходиться со своим временем. Суммо, похоже, и по жизни вообще никуда не торопится, потому что время его слушается. Он еще молод, и ему кажется, что он всё успеет. Время для него – ресурс неограниченный, его еще навалом. Суммо и в детстве никуда не спешил, но повсюду приходил почти на полчаса раньше, будь то певческий кружок или автобусная остановка. Такой вот парадокс времени.