Финское солнце
Шрифт:
– Привет, Ахтти, – осторожно начал он, увидев, что глаза у приятеля ненормальные – большие, как алюминиевые ложки. – Слушай, я вот чего пришел… У вас тепло есть?
«Какое тепло, холод собачий!» – хотел было в сердцах выкрикнуть Ахтти, но лишь покачал головой: нет, мол, нет, приходится газом на кухне согреваться, а от этого мы все уже очумели.
– А-а, значит, и у вас тоже. Это трубы потянули к новой стройке в парке «Дубки». Похоже, задели ковшом теплосеть… или сама проржавела.
– Где тонко, там и рвется, – выдавил из себя Ахтти фрагмент народной
Совсем недавно Ахтти устроился подрабатывать в фирму, которая выиграла в городской администрации крупный подряд на поставку труб. Как вскоре выяснил Ахтти, трубы, которые фирма поставляла, были далеко не новые. Ахтти с другими студентами и гастарбайтерами очищал их, красил и окутывал минватой. Немудрено, что их то и дело прорывает.
– А когда тепло дадут? – попытался уточнить Ахтти, охваченный нехорошим предчувствием.
– Еще долго, наверное, не дадут, – ответил Каакко. – Привыкай: еще долго не будет у вас тепла, – зачем-то повторил он.
– «Долго» это сколько? – напрягся Ахтти. – Ведь у меня брат больной, да и мать тоже…
– «Долго» – это долго. Ты маленький, что ли, Ахтти! – почему-то взорвался сантехник Каакко. – «Долго» – это минимум месяц! А может, всю осень тепла не будет.
«Вы что, озверели?! – хотел было возмутиться Ахтти. – У меня же мать инвалид и брат не в себе!». Но вместо этого лишь вежливо уточнил, глядя на толстую красную шею сантехника, когда всё-таки дадут воду.
– А я-то, я-то тут при чем! Я что ли трубы ремонтирую?! – заорал Каакко, брызгая слюной, будто его шея тоже дала течь и вот-вот прорвется. – Все вопросы – к мэру! Это он у нас за воду в кранах отвечает.
«К мэру, хм… Скажет тоже! – думал Ахтти, возвращаясь к окну на священную кухню. – Как я к нему пойду? Единственное, что я могу, так это поговорить с его сыном, который руководит фирмой по поставке новых, точнее, по очистке старых труб. Да и то навряд ли. А вдруг меня выпрут? От работы по нынешним временам просто так не отказываются».
Разговаривая сперва с сантехником, а потом сам с собой, Ахтти отвлекся от мальчишки у канавы.
А когда вернулся к окну, того уже не было; ушел, наверное, в сторону парка «Дубки». Лишь березки по-прежнему продолжали в сторонке куриться предзимними вздохами.
Если окна Ахтти выходят на улицу, то окна Хяйме, наоборот, во двор. Точнее, на пятачок детской площадки, огороженный корпусами «Дома» и гаражами-ракушками. Это очень важное место: магическая пентаграмма двора может объединить всех жителей дома, собрав в протестном порыве.
Хяйме то и дело подходит к окну посмотреть, а не приехала ли аварийная машина, потому что Хяйме очень хочется принять душ. Ванна помогает объявившей целибат Хяйме расслабиться, а душ – получить сексуальное удовольствие. Без ежедневной гидравлической мастурбации Хяйме сильно нервничает, отчего подмышки потеют.
Но пока никакой аварийной машины не видно. Во дворе лишь Пиркка играет со своим Иллки.
Мама сидит на одном конце качели-коромысла, а Иллки на другом. Пиркка отталкивается полусогнутыми
Иллки и Пиркка гуляют вдвоем: ни друзей, ни папы Хаакки. Тошно… А все потому, что Пиркка не смогла договориться с персоналом детского садика «Рябинка».
Теперь вот Иллки грустно смотрит на ребятишек, играющих за решеткой забора.
Детский сад расположен вплотную ко двору «Дома», тот самый, где работают Вареники и Энники. Это очень удобно для молодой мамы Неры. Каждые полчаса она подходит к окну детского сада и с умилением смотрит на своего младшенького, на свою родимочку-икриночку. Ей интересно, что он там делает: опять стоит в одиночестве или присоединился наконец к прочим и играет с ними в прятки-догонялки.
А вот Люлли, наоборот, не смотрит за своим малышом. Утомленная готовкой, она легла отдохнуть и заснула, позабыв про всё на свете. Снится Люлли ее собственное детство в Нижнем Хуторе, когда дворы еще были многолюдны. Дети не зависали в интернете, а шумной гурьбой играли в салки и казаки-разбойники, и домой их было не загнать.
– Эх-х, все-таки наше детство было счастливее, – вздыхает Рухья, угнездившаяся с Лахьей на лавочке под козырьком подъезда.
– Та-та, – беззубым ртом шамкает Лахья. Она тоже уверена, что и детство у них было лучше, и трава зеленее, и небо голубее. А сейчас все сидят по своим квартирам и почти не общаются.
Рухья и Лахья греются в лучах холодного осеннего финского солнца, словно они и не во дворе дома вовсе, а на картине «Всё в прошлом».
– Не поету больше в польнису, – сообщает Лахья. – Претштавляешь, у меня в направлении пыл напишан шетьмой капинет. Я отштояла ошереть, а врач говорит, што нужно пыло штоять в тесятый. Я пошла ишкать тесятый, а это окасался морг.
– Уж лучше сразу пойти в парк «Дубки», – филином ухает Рухья. – И просить здоровья у деревьев.
– Или савернуться в капуштный лишт. – Лахью из-за привязанности к капусте жители «Дома» зовут капустной бабушкой.
Если Рухья и Лахья доживают в одиночестве, то Юххо и Горле пока еще вместе. Горле не любит сидеть на скамейке с соседками. У нее душа заходится от мысли, что муж в любую минуту может умереть, и тогда она пополнит клуб одиноких старушечьих сердец. Едва подумав о грозящей горькой участи, Горле спешит к мужу, чтобы предложить ему прогуляться по парку «Дубки». Как в молодости.
Горле – бывшая оперная сопрано, блестящая исполнительница цыганских и русских романсов. У Горле хронический тонзиллит, Юххо же туговат на оба уха. Каждое утро, проснувшись, первым делом Горле и Юххо решали, во сколько они пойдут в парк «Дубки» слушать шептания священных деревьев и кашлем проверять акустику крон вековых дубов.