Фиолетовая гибель
Шрифт:
19
Джеймс Марчи был так увлечен разговором с Мэджи Бейкер, что вначале просто ничего не мог сообразить: все, как ему казалось, шло замечательно. Мэджи так внимательно слушала его, время от времени переспрашивая о том, что ей было почему-либо непонятно, и при этом вскидывала на него доверчивый и ласковый взгляд своих лучистых синих глаз. От этого Джеймсу было немного страшно и очень приятно, хотя он и понимал, что девушка смотрит на него, как на занимательную книгу, в которой есть еще много забавных, непрочитанных ею страниц. «Ну и что же, — думал Джеймс, — разве не замечательно, что Мэджи может с таким интересом слушать о заведомо далеких и чуждых для нее вещах, как метеориты
Наверно, ему и в самом деле скучно; но разве можно было так грубо — нет, не по отношению к Джеймсу, он давно привык к таким выходкам Фреда, но по отношению к Мэджи, приехавшей к нему, — грубо и резко бросить «продолжайте всю эту чепуху без меня, мне надоело!», повернуться и уйти, как он сделал это?..
Мэджи растерянно и даже боязливо посмотрела ему вслед, потом она певевела взгляд на Джеймса, и казалось, что она готова заплакать от огорчения. Глаза у нее наполнились слезами: или это только показалось Джеймсу?
Она тихо спросила:
— Он обиделся? За что?
Джеймс Марчи развел руками, выражая полное недоумение. Должно быть, это оказалось неловким жестом, вероятно, ему надо было что-то сказать, как-то утешить девушку. Но Джеймс догадался об этом только мгновение спустя, когда Мэджи беспомощно уткнулась головой в шероховатый ствол дерева и беззвучно заплакала. Ее нервы не выдержали напряжения, в котором она находилась с момента приезда. Она героически сдерживала себя все время; она старалась искать оправдания тому, что делал Фред, и нежеланию остаться с нею, и неожиданной сонливости его после охоты, и безучастию, с которым он оставил ее на попечение друзей. Грубый уход Фреда с прогулки, о которой она его безмолвно умоляла, переполнил чашу. Все, все уже ни к чему! Теперь ясно, теперь так понятно, что ничего уже не сделаешь, — он ушел, совсем ушел, чтобы не быть с ней, потому что она ему надоела, и он ее не любит, и ничего теперь не сделаешь, все пропало… Она захлебывалась слезами, охватив вдруг ослабевшими руками ствол дерева.
— Мэджи, пожалуйста, не надо… Мэджи, я очень прошу вас, успокойтесь… право, не надо плакать!
Джеймс бессвязно повторял слова утешения, не думая о смысле. Он переступал с ноги на ногу, словно неуклюже пританцовывая около девушки; его руки пытались ласково прикоснуться к ее голове, но тотчас же отдергивались, будто он боялся обжечься. «О Мэджи, почему я такой неловкий, почему я не умею даже утешать толком! Мэджи, ну право же, не нужно так горько плакать, пожалуйста, не нужно, ведь так я и сам могу разреветься, и тогда будет совсем чепуха», — с отчаянием не то думал, не то говорил вслух Джеймс, он и сам не мог бы разобраться в этом.
Наконец его рука все же дотронулась до головы девушки, ощутила под пальцами пушистые пряди ее волос, Джеймс в испуге закрыл глаза: неужели он и вправду прикоснулся к Мэджи, гладит ее волосы?.. Нет, это невозможно!
Но Мэджи будто только и ждала этого ласкового прикосновения. Она стремительно повернулась, руки ее судорожно обхватили плечи пораженного Джеймса, голова зарылась в его груди, словно в поисках надежной защиты. И она все еще плакала, мешая слезы с вырывавшимися у нее несвязными словами, в которых было отчаяние, горечь и жалоба.
— О,
«„Верила, верила“! — горько подумал Джеймс Марчи. — Да кому же вы верили, милая Мэджи? Фреду Стапльтону, очаровательному ловкачу, который всегда выйдет сухим из воды и с обаятельной непринужденностью забудет о ненужной ему любви, потому что она ему теперь уже ни к чему? Глупенькая Мэджи, и в этом есть своя дьявольская логика, — зло и жестоко рассуждал Джеймс. — Потому что безжалостный характер Фреда прямо идет от такой же безжалостной логики той жизни, где каждый кует свое мелкое счастье в одиночку. И плевать ему на всех остальных, на горести и слезы, будь то огорчения и страдания какой-то девушки или тех, кто стал на его деловой дороге, все равно… Но не могу же я сказать об этом ей, плачущей Мэджи, не могу, если бы и хотел!..»
Джеймс гладил ее голову, ласково перебирал пальцами мягкие волосы и поражался своей смелости: он прикасается к Мэджи, к ее душистым бронзовым волосам! Вот он, кажется, мог бы даже прижаться губами к ним — и ничего! «Нет, нет, это немыслимо!» — вдруг сообразил он. Девушка плачет, у нее большое горе, она только потому и прижалась к нему так доверчиво, что ей сейчас все равно, кому пожаловаться, у кого найти защиту. А он… он позволяет, чтобы ему в голову приходили такие шальные мысли, от которых отчаянно бьется сердце и стучит в висках, потому что в этих мыслях и чувствах, переполняющих его, содержится та святая святых всего моего существа, та неосуществимая дерзкая мечта, о какой можно думать только наедине, лихорадочно убеждал он себя, о чем можно написать в потаенном дневнике, наглухо запирая его после этого в ящике стола, и нельзя, нельзя говорить вслух…
«Конечно, об этом говорить нельзя, — пришел Джеймс к непреложному выводу. — Ни в каком случае», — повторил он как клятву.
И тут же, ужасаясь своим словам, он неожиданно сказал, глядя куда-то в сторону:
— А я, Мэджи, писал вам. Много-много писал. Нет, нет, вы не думайте, не для вас, а для себя…
Может быть, она не услышала. «Он, хоть бы не услышала», — мысленно взмолился Джеймс, чувствуя, как от охватившего его вдруг волнения покрываются испариной его ладони и даже пальцы, все еще прикасавшиеся к ее волосам. Но Мэджи услышала. Она приподняла голову, спрятанную до сих пор у него на груди, и недоумевающе спросила:
— Как это «мне» и не для меня, а для вас?
В ее заплаканных синих глазах светилось удивление. Большие ресницы были еще мокрыми от слез, мокрыми были и щеки, и круглый, по-детски вздернутый подбородок. Но пушистые изломанные брови изумленно поднялись, и свежий, точно умытый росой, рот с остатками помады тоже с любопытством приоткрылся. «Совсем как дольки апельсина-королька, — подумал Джеймс. — У них под кожицей как раз такие красные брызги…»
Слова Джеймса, очевидно, поразили Мэджи своей неожиданностью, так как она переспросила:
— Мне, не для меня, а для вас?.. Это непонятно, Джеймс!
«Вот так всегда бывает, — с отчаянием подумал Джеймс. — Сболтнешь случайно — и как это только у меня вырвалось! — а потом неизвестно, что делать».
Он торопливо заговорил, как бы стремясь под этой торопливостью скрыть свою растерянность:
— Я хотел с-сказать, что иногда… иногда я п-пишу дневник… и там кое-ч-что касалось вас, Мэджи…
«А, черт… Почему „кое-что“, когда почти все, и она обязательно поймет!» — ужаснулся Джеймс.