Физиология духа. Роман в письмах
Шрифт:
Юрий Малецкий
Физиология духа
Роман в письмах
Опубликовано в журнале: «Континент» 2002, №113
Никому, Которому обязан всем.
Письмо первое
Все люди всяческого рода, которые сделали что-либо доблестное или похожее на доблесть, должны бы, если они правдивы и честны, своею собственною рукою описать свою жизнь; но не следует начинать столь благого предприятия, прежде нежели минет сорок лет
(Бенвенуто Челлини).
Дорогой друг, пишу с тою целью, чтобы сказать Вам нечто доподлинное: я Вас люблю. И люблю я Вас тем достовернее, что Вас — нет. А любовь, неотделимая
К этому выводу, как Вы понимаете, надо было еще прийти.
Единственное в моей смешной и глупо прожитой жизни, что если не представляется доблестью, то уж по крайней мере сделано честно, производит, при первом ознакомлении с ним, прямо обратное впечатление. Но, по моему убеждению, было и оно, мое по видимости жалкое жительство, не вполне бесполезно.
Поскольку все оно было сплошной попыткой любви — и произвело на свет опыт полной невозможности таковой.
Хочу выразиться посильно точнее о столь важном предмете: небывальщина — отнюдь не всякая любовь вообще.
Кто не переводил через улицу старушек, кто не объяснял говорливо приезжему, как добраться по спрошенному адресу, кто не давал просящему закурить с тем особенным кратким удовольствием от совершаемого маленького, но доброго дела, где до братской любви к ближнему, кажется, всего лишь шаг? Кто не любил своих друзей, иногда даже отрывая ради них — не без того же особенного удовольствия — что-нибудь от себя? От любви в этом мире просто некуда деться. Даже бандит мелкой руки, выручающий товарища в серьезной переделке, как бы уж там ни было, исполняет на своем месте завет любить “искреннего своего”, иногда до положения живота. Не станем мизантропически отрицать действительность любви в нашем будто бы только своекорыстном, словно уж сплошь негодяйском мире. Любовь есть, будет — и да будет.
Но так есть лишь-до-тех-пор. Пока вы не заинтересованы. Пока вы хотя бы одной ногой остаетесь на позиции внешнего человека, сохраняющего дистанцию по отношению к тому, кого любит. Легче сиюсекундно отдать за кого—то жизнь, чем насовсем отдать кому-то душу. Стоит кому-то отдаться, поместить другого внутрь себя — всё пропади пропадом.
По счастью, на самом деле человек и не собирается отдаваться до конца. Чаще всего человек доводит в жизни до конца лишь собственную жизнь; но это поневоле. Добровольно до конца в своей жизни что-то доводят только небывалые герои Достоевского. Не то живой человек. В пылу первой страсти он, она рады отдать свое тело. Но за душу он уже тогда ведет первые — пристрелочные — бои.
По прошествии же времени устало, но цепко торгуется, отнюдь не только с другим, но сам с собой, за каждое — уже не отдаваемое, но сдаваемое напрокат движение души, от которой требуется неприятное: считаться более с желаниями и потребностями другого, чем с собственными.
Чем далее, тем пуще другой начинает мешать себя любить. Своею душевно-телесной плотностью — так, что в него некуда и поместить м о ю, любящую его душу. Если бы объему душ и весу тел удалось найти эквивалентную единицу измерения, мы увидели бы, что тело, погруженное в близость, отторгает от себя столько же душевной близости, сколько весит погружаемое в физическую — тело.
Зачем же любовь — ведь это была любовь? — звала меня “познать” своего мужа, жену? неужели затем, чтобы как раз на вершине познания отказаться от познанного? Чтобы перестать быть собой — именно через свое осуществление?
Жертвуем частью своей
А вот как бы не так.
Сладкое съедено и вызывает оскомину. Он, она, лежит рядом с тобой, говорит с тобой, когда тебе насущнее молчать, сопит в подушку, когда тебе охотнее поговорить по душам, сопит себе — и пусть сопит. Не с ним, не с ней, хочется говорить, и молчать — с другим. С тем, кого — не знаешь.
А почему, спрошу, почему не с ним-то?
И что, еще спрошу я Вас, мой дорогой, что затмевало ум и помрачало чувства? Где были они раньше? Что заставляло желать именно его, ее, видеть именно в них свою недостающую половину, — тогда как отныне ясно вижу: рядом — не тот, совсем другой, другая?
Что заставляло меня желать именно его, ее ныне нежеланного, нежеланную? Только само же чистое, бессодержательное желание. В который раз видишь избранника или избранницу в очередных нем или ней, еще не познанных, не обнаженных=полуреальных, наполняемых т о б о й чаемым тобою же содержанием.
И всегда тут как тут, всегда готова к услугам какая-нибудь интимно увлекательная приманка именно-с ним-ней-близости. В 18 — улыбка, жест, походка... в 30 — якобы общность устремлений, со-понимание (все это ты прочтешь в улыбке и жесте...). Но главное, конечно же, ответное желание тебя как избранника, избранницы. Оно должно возникнуть одновременно-с-твоим. Как при вождении автомобиля педаль газа и педаль сцепления должны “схватиться” в своем встречном контрдвижении, иначе машина не тронется с места при заведенном моторе, — так и тут должны “схватиться” два желания.
Тогда и возможен Великий Двойной Самообман. Пронизанные токами единого желания, бессознательно настраиваетесь: не — каждый на свою привычную волну, но и не на волну другого, а на одну и ту же в обоих — волну взаимо-желания. Оно заставляет каждого из двоих словно бы органично для себя чувствовать чувствами своего якобы суженого, суженой (с-уженной до суженой). Вдруг нравится то, что не нравилось никогда. И вовсе не лицемеришь, истолковывая в нем, ней — в хорошем свете то, что во всяком другом человеке истолкуешь в плохом. Просто видишь все по—другому: в ней, нем нравится вовсе не он, она как таковые, а “он”, “она”: преображенные светом его, ее желания в а с, вашей необходимости. Иными словами, нравишься себе сам, отраженный в преображающем зеркале влечения-к-тебе. Инвестировав всего себя в это обманное влечение — теперь получаешь отдачу. Прибыль собой же.
Да. Спрашивайте.
Правда ли, что непременно — обманное? Так ли, что эта преображающая сила влечения — непреложно уж и ложь? А что, если как раз — истина? Ведь мы же одного только и хотим от истины: не простого осведомления о ней, но полного преображения нас — и не сталкиваемся ли мы в плотской любви с чем-то столь самоочевидно-блаженным, что отпадает и вопрос: что есть истина? Вот же, вот она. Вот это она и есть.
Нет. Еще раз. Нет.
Нет, говорю, когда снова и снова вижу: желание, оканчивая свой странный, уму непостижимый путь, сходит на нет. Потому ли, что цель его перестает быть манящей тайной — другой уже мой, уже познан, уже давно как усвоен до мозга костей. Почему ли еще, но влечение-эрос, пройдя очередной цикл до конца, исчерпывает себя. Любовь умирает.