Физрук: назад в СССР
Шрифт:
— Спасибо за ужин и интересную беседу, — сказал я искренне, все-таки по домашнему меня приняли в первый раз в этом новом времени.
— За ужин Глафиру Семеновну благодарите, — отозвался Разуваев, пожимая мне руку.
Его дочь проводила меня в прихожую, по пути я заглянул на кухню и поблагодарил хозяйку за угощение. Тигра вышла со мною на лестницу, поцеловала меня в щеку шершавыми обветренными губами, и мы расстались. На дворе уже совсем стемнело. Желтыми прямоугольниками светились окна. Под ногами шуршали опавшие листья, пахло осенью и стихами Есенина. В такой вечер, да после сытного ужина, неплохо бы покурить, но подвергать молодой организм Шурика Данилова никотиновому отравлению было бы неосмотрительно, ведь это теперь наш общий организм.
Хорошо, что я запомнил дорогу к дому Витька. Через десять минут уже давил на кнопку возле его двери. Открыла худая, даже какая-то изможденная женщина, в затрапезе. Окинула меня неприязненным взглядом с головы до ног, буркнула:
— Чё надо?
Никакого уважения к советскому учителю. Похоже ее благоверный скомпроментировал почетную профессию.
— Виктора Сергеевича позовите, пожалуйста, — вежливо говорю ей. — Я его коллега, учитель физкультуры Данилов.
Женщина сверлила меня недоверчивым взглядом.
— Тока учти, никуда он с тобой не пойдет… И в дом не пущу…
— Мне на пару слов!
Она повернула голову и крикнула:
— Слышь, алкаш!.. Там к тебе дружок пришел!
— Какой еще дружок?! — послышался голос трудовика и он показался из-за плеча супружницы.
— Тьфу на тебя! — выдохнул Курбатов. — Скажешь тоже — дружок… Это же Александр Сергеевич, наш физрук.
— Мне без разницы, — проворчала та. — В дому не пущу собутыльника…
И она исчезла в глубине квартиры.
— Что случилось? — спросил Витек, оглядываясь.
— Пал Палыч просил предупредить. Завтра комиссия гороно нагрянет… Завучиха, видать, натравила. Так что будь с утра трезв, как стеклышко от «Капитошки»… А вечерком заглядывай ко мне в общагу. Если все тип-топ будет, пивком угощу. «Золотое кольцо» называется, слыхал?
Он помотал взъерошенной шевелюрой.
— Для иностранцев, что на Олимпиаду приезжали, сварили, — уточнил я.
— А-а, ну зайду, конечно… — оживился трудовик.
— И еще, Витек, ты замок врезной достать сможешь?.. Самый простой надо, ну как у нас в учительской. Я заплачу!
— Да не вопрос… Тебе куда?
— В общаге, в двери своей комнаты хочу заменить, чтобы местные не совали нос.
— Ну так завтра и заменим!
Мы обменялись рукопожатиями, и я отправился к себе. Настроение у меня было самое прекрасное. Комиссии районного отдела народного образования я не страшился. Какой спрос с молодого специалиста? А вот семейство Разуваевых мне понравилось. Я понимал, что Глафира Семеновна расстаралась насчет ужина, видимо, надеясь угодить потенциальному зятю. Угодить угодила, а вот насчет зятя — вряд ли. Тигра, конечно, девчонка прикольная, но решительно не в моем вкусе. А директор оказался клевым чуваком, таких я еще не встречал. Ни в той, ни в этой жизни. Не думал, что фронтовики — они такие…
Когда я подошел к общаге, то благодушное настроение мое было смыто волной какой-то непонятной суеты, что царила возле подъезда. Пожар, что-ли? Непохоже. При пожаре вещи обычно выносят, а не заносят. Какие-то люди, с радостным матом и возгласами тащили внутрь узлы, стулья, тумбочки, посуду и прочий скарб.
Я едва протиснулся в дверь, пропуская мимо себя диван-раскладушку. У своего стола стояла хмурая Аграфена Юльевна. Ей явно не нравилось происходящее. Особенно — то, что среди вносящих вещи были и женщины. В основном — молодые и задорные.
— Что происходит, Груня? — не стал я дополнительно ее огорчать, называя «тетей».
Она помахала перед моим носом какой-то бумажкой и вздохнула.
— Горисполком постановил отдать с третьего по пятый этаж под семейное общежитие в связи с нехваткой жилья для трудящихся, состоящих в браке.
— Ну и правильно! — сказал я. — Ты-то чего расстраиваешься?..
— А как за порядком теперь следить?! — взвилась она. — С бабами-то!
— Ну а тебе какое дело?.. Ты не комендант же…
— С сегодняшнего дня — уже да, — Груня приосанилась, подтянув обористую юбку.
— Так тебя можно с повышением поздравить! — подмигнул я.
В ее глазах вспыхнул огонек надежды.
— Поздравь меня, Шура, а!
— Чисто дружески поздравляю… А так… Вообще-то, у меня невеста есть, Груня.
Огонек погас, как на потушенной сигарете. Я соврал, конечно, но это была ложь во спасение.
— Спокойной ночи! — буркнула она.
И я поднялся к себе. Лег спать пораньше, несмотря на гам и топот на лестничной клетке и наверху. Черт их дернул переселяться на ночь глядя. Хотя, конечно, если из бараков каких-нибудь, где для отопления печка, мыться приходится в тазике, а за водой — топать на колонку, то и ночью побежишь заселяться. Понятно, что люди, как ордера получили, сразу кинулись за своими шмотками. И все же я очень надеялся, что ночь пройдет спокойно. Завтра надо быть в форме, дабы Пал Палыча не подвести.
Напрасными оказались мои надежды. Уснуть-то я уснул, но был разбужен каким-то тихим постукиванием по оконному стеклу. Будто раненый дятел по дереву настукивает. Спросонья и сообразить не мог, кто стучит в мое окошко, к тому же — на втором этаже? Тук-тук…
Стук повторился. Мать честная, что за ерунда? Я слез с койки, отдернул штору и увидел… голого мужика, сидящего на корточках на карнизе. Вылитая горгулья, только рожа знакомая. В первое мгновение я даже решил, что все еще сплю и вижу сон, но ведь я не тот, чтобы мне голые мужики снились? Потом понял — для сна слишком явственно ощущается босыми пятками холодные доски пола и твердый край подоконника, в который я уперся ладонями и голым животом.
Да и физия мужика казалась все более знакомой. Курвец тоже разглядел меня и тихо поскребся, словно нашкодивший кот, который просит, чтобы его пустили в дом. Я дотянулся до шпингалета и отворил створку. Мужик немедленно сиганул в комнату. Почище кота.
И я узнал его, хотя, конечно, нагишом прежде не видел. Муха-цокотуха! Это был Петюня — водитель «МАЗа», живущий напротив. Как он без трусов оказался за окном? Спросить я не успел. В дверь грубо замолотили. Бум-бум-бум! Я двинулся было открывать, но Петюня отчаянной жестикуляцией попросил его спрятать куда-нибудь. Мол, спаси, Сашок! Вопрос жизни и смерти!