Флегетон
Шрифт:
Назвав Якова Александровича самым способным полководцем у Барона, Упырь полюбопытствовал, правда ли, что наш командующий заявлял о своем желании стать вторым Махно. Я ответил, что лично такое не приходилось, но, насколько мне известно, Яков Александрович, действительно, считает его, Упыря, необыкновенно талантливым военачальником, впервые понявшим, как надо воевать на нашей проклятой гражданской войне.
Упырь покивал, похоже, весьма этим утешенный, и спросил, согласен ли я с этим мнением.
Я сказал, что, если не учитывать личный момент, вполне с этим согласен, особенно же высоко ценю изобретенную
Упырь категорически возразил против авторства этой тактики, сославшись на какие-то народные, чуть ли не запорожские боевые традиции, а затем попросил объясниться про «личный момент».
Мне не хотелось отвечать, но вопрос был задан, и я, стараясь не давать волю эмоциям, напомнил, что сделали махновцы с нашим госпиталем в Екатеринославе.
Упырь вспыхнул, но сдержался и упомянул каких-то бандитов и мародеров, которые были тогда же расстреляны. Тут уж я завелся и напомнил его приказ не брать в плен офицеров. Напомнил о разграбленных поездах, об «очистке» взятых городов.
Зря это я, конечно! И он тоже – зря. Меня завел – и сам завелся.
Упыря задергало. Он почему-то перешел на шепот и сказал, что не белогвардейцам предъявлять ему претензии. Тут лицо его покраснело, и дальше он почти криком перечислил одну за другой несколько совершенно неизвестных мне фамилий. Наверное, это были его друзья или земляки, но пояснять он ничего не пытался, лишь спрашивая: «А этот?.. А этот?..». Он упомянул о двух своих братьях, как я понял, младших. Об их гибели мне было известно, но он назвал село Ходунцы, где убили одного из них, и вспомнил бой под Ходунцами в октябре 19-го. Да, его брата уложили, похоже, мы, сорокинцы.
Признаться, если бы Упырь упрекнул нас в том, о чем трубила все эти годы красная РОСТА – в грабежах, погромах, расстрелах – я бы ему не очень поверил. Но этот перечень имен производил впечатление. Ему было из-за чего воевать с нами. Впрочем, как и нам с ним. И убедить друг друга мы ни в чем не смогли.
Поняли это мы одновременно. Упырь замолчал, постепенно успокаиваясь. Лицо его вновь обрело прежнюю желтизну, он даже попытался улыбнуться, хотя улыбка получилась больше похожей на оскал. Затем он вновь заговорил, заговорил негромко, глядя куда-то в сторону.
Он начал с того, что мы, белые, не понимаем смысла этой войны. Что надо быть сумасшедшим, чтобы сейчас призывать к возвращению царя. Предупреждая мое возражение, он напомнил фразу о «Хозяине» Земли Русской из манифеста Барона и предложил подумать о том, сколько новых штыков эта фраза дала Рачьей и Собачьей, да и его собственной махновской армии.
Тут он был прав, и спорить не приходилось. Да я и не спорил.
Затем он заговорил о себе. Он заметил, что напрасно его считают выдающимся полководцем. Он, Упырь, не полководец, не военный и, вообще, человек малообразованный. Его образование – семь лет тюремной камеры. Зато он, действительно, понимает эту войну, и сила его не в тачанках, а в поддержке крестьян. Он не верит ни одной политической партии, потому что все эти партии пытаются под любыми предлогами грабить деревню. И поэтому он выдвигает идею вольной федерации свободных общин. Крестьяне понимают его, поэтому он, Упырь, действительно, непобедим. А мы, белые, с его точки зрения – ожившие мертвецы, пытающиеся вернуть
Я слабо разбираюсь в идее федерации общин, но в одном правота Упыря бесспорна: и мы, белые, и господа краснопузые привыкли видеть в пейзанах только покорное пушечное мясо. И вот это мясо заговорило устами Упыря, предъявляя счет и нам, и красным.
Я лишь заметил, что его тачанкам не удержаться против Рачьей и Собачьей. Господа большевики просто задушат его свободную федерацию. Затопчут. Зальют кровью. Они умеют воевать – сто к одному.
Упырь не возразил. Из его молчания я понял, что большевики заботят его куда больше, чем Барон. Но говорить со мной об этом он не хотел.
Разговор пора было заканчивать, и я попросил показать мне перед отъездом двух пленных полковников, чтобы я мог сослаться на виденное своими глазами. Упырь кивнул и вдруг спросил, неужели такие, как я, верят в победу Барона.
Я задумался, не желая отвечать лозунгом, а затем объяснил, как мог. Воюю я не за Барона, не за Империю, которую уже не воскресить, а против господ большевиков, поскольку считаю их победу гибелью для страны. И воевать буду до конца. Даже без всяких шансов на победу.
Упырь встал, и я подумал, как мне поступить, если он подаст мне руку. Пожать ее я бы не смог. Понял ли он меня, или его обуревали такие же чувства, но мы лишь кивнули друг другу.
За порогом меня ждали двое «хлопцев», которые без особых слов отвели меня в какую-то хату, где накормили обедом и предложили самогона. От самогона я отказался, а обедом брезговать не стал, тем более, кормили у Упыря не в пример Барону. Потом меня проводили в знакомые апартаменты с единственным табуретом и предложили подождать. Я постелил «Голос махновца» прямо на глиняный пол и решил подремать, но тут дверь отворилась, и появился господин Зеньковский. На этот раз обошлось без интереса к моей шпионской службе и запугиваний упыриным взглядом. Он лишь заявил, что «штаб» и «батько» дали согласие на обмен и что нам надо спешить.
Меня провели к какому-то погребу, где я мог лицезреть обоих полковников. Вид у них был неважный: бедняг раздели до белья, зато украсили обильными кровоподтеками. Впрочем, их высокоблагородия были живы, что несколько успокаивало. Меня они встретили как ангела-избавителя, но я мог лишь посоветовать им набраться терпения и ждать.
Зеньковский явно получил приказ торопиться, поскольку прервал наш разговор и повел меня за околицу, поясняя, что вместе со мной в Мелитополь вернется старший Матюшенко, который и договорится обо всех деталях обмена. Мелитополь неблизко, а посему придется ехать верхами.
Последнее меня не особо устраивало, но возражать я не стал. За околицей нас уже ждал Мыкола Матюшенко в компании пяти «хлопцев». Все они были при конях, а еще один, буланый красавец, похоже, поджидал меня.
Я честно предупредил, что последний раз ездил верхом три года назад. К тому же, согласно Уставу Петра Великого, пехотному офицеру не положено ездить верхом в присутствии кавалеристов, дабы не позориться. Недаром в армии пехотных верхом на лошади называют «собаками на заборе».
«Хлопцы» посмеялись, но уверили меня, что Лютик – так звали буланого – конь хороший, только не надо сильно рвать удила. Ну, это я, положим, знал и сам.