Флердоранж – аромат траура
Шрифт:
Малявин раскинулся на низком диване, покрытом ковром. В пепельнице на столике из закаленного стекла валялись окровавленные ватные тампоны, одноразовый шприц, иголки и пустая ампула.
У Никиты имелось еще много вопросов к этому человеку, фигуранту по делу о трех убийствах. Но в этой ситуации продолжать допрашивать его было просто бесчеловечно. И Никита, проклиная в душе все на свете, смирился с неизбежным.
Глава 26ДНЕВНИК
Катя получила дневник, найденный у Марины Ткач, вечером того же дня. Никита Колосов приехал в главк из экспертно-криминалистического центра и вручил ей потрепанную тетрадку: «Поработай с этим, пожалуйста, никаких иных отпечатков, кроме отпечатков
– Никита, подожди, мне надо с тобой поговорить, – Катя попыталась его удержать.
– Я в морг на вскрытие. Меня следователь ждет.
Вот так – буднично, даже чересчур буднично, по-милицейски, Катя и узнала о новом убийстве в Лесном.
И никаких там вам дурных предчувствий, убийственных примет, тревожных предзнаменований…
Ничего.
Позже она не раз и не два вспоминала этот вечер и этот старый дневник. Она нетерпеливо листала его уже в троллейбусе по дороге домой. Блекло-сиреневый атлас обложки, тусклые чернила, мелкий женский почерк и эти смешные, непривычные буквы «ять».
Дома ее встретила – в который уж раз – тишина, пустота и темнота. Видимо, возвращения «драгоценного В.А.» пока что не предвиделось. И она в этот вечер, честно говоря, даже не знала, так ли уж это плохо, что его нет рядом. Что не надо снова мучительно выяснять отношения, ссориться, мириться, спорить, что-то доказывая. Она была одна, она была предоставлена самой себе в этот осенний вечер. Она жадно вчитывалась в дневник, фактически еще не зная никаких подробностей убийства Марины Аркадьевны Ткач. Никита Колосов в запарке так и не успел ей ничего сообщить. Он буквально разрывался на части между Воздвиженским, главком, экспертным центром и моргом. Катя никогда не понимала этой его фанатической одержимости сделать сто дел в одни сутки: допросить, доложить, задержать, исследовать, проверить, снова перепроверить, прокрутить по банкам данных, по АДИСу, по ЦАБу, по Интернету, вскрыть…
Она включила в квартире все лампы, все светильники – да сгинет проклятая тьма! Села в кресло у окна, свернулась калачиком, подложив под спину шелковую подушку. Положила дневник на колени, открыла титульный лист: «Милой Милочке от…»
Как раз в это самое время Никита Колосов шел по длинному, сумрачному, пахнущему формалином и карболкой коридору морга. Впереди были стеклянные двери анатомического зала. Он остановился перед ними – ну вот, значит, снова-здорово. Поколебавшись одно мгновение, толчком распахнул их и вошел в зал, встреченный усталым возгласом знакомого патологоанатома: «А вот и вы наконец. Что ж, можем начинать».
Фамилия Милочки оказалась «графиня Салтыкова» – Катя узнала это из текста дневника. Юная Милочка ранней весной 1913 года приехала вместе с родителями, старшим братом и сестрами Соней и Лялей в Лесное из Москвы. До этого, судя по некоторым фразам в тексте, она училась в гимназии, но из-за внезапно ухудшившегося здоровья по настоянию врачей должна была оставить курс и провести в подмосковном имении весну, лето и осень. Дневник начинался датой 6 мая 1913 года, заканчивался 1 декабря. С Романом Валерьяновичем Салтыковым юная Милочка явно состояла в родстве – Катя решила, что она, скорее всего, была его прабабкой.
«Мне шестнадцать лет. Если я буду так бездарно и пошло терять время, что же из меня выйдет? Кровь моя кипит. Я не могу спокойно сидеть на месте. Слезы душат меня. В двадцать лет придут другие мысли, а теперь-то и время учиться. Ах, зачем только мы уехали из Москвы!»
«2 июня. Ничто не пропадает в этом мире. Когда перестают любить и заниматься одним, привязанности
Здесь как раз напротив окон детской – службы: каретный сарай, конюшня, сеновал. Наблюдать за этой частью двора из окна так интересно, особенно когда готовится выезд мам???а? ??. Конюх Троша выводит под уздцы гнедую Ласточку – эта лошадь настоящее чудо. Мама?? ее просто обожает. Ее привязывают за повод к сараю и начинают чистить. Расчесывают гриву, смоченную квасом, заводят в оглобли, запрягая в новенькую «эгоистку». У этого экипажа такие высокие, мягкие рессоры».
Катя перевернула несколько страниц:
«20 июня. Волосы мои высоко подняты и завязаны узлом на манер прически Психеи. Они стали светлее, чем когда-либо. Платье белое, вышитое спереди гладью. Жакета я не ношу. Я похожа на один из портретов первой империи. Для полного сходства нужна только книга в руках. Но вся наша обширная библиотека сослана еще дедушкой в павильон «Зима». Надо будет наведаться туда на досуге».
«23 июня. Попросила Николая Фомича открыть павильон «Зима». Долго искали ключи. Вошли туда вместе с Соней. Сколько же пыли! Тяжелые малиновые портьеры на шелковой подкладке. Кретоновая мягкая мебель, столики, книжные шкафы. В углу – мраморный камин. На нем часы совсем необычные: у них двигается циферблат, а стрелки всегда неподвижны. Каждые полчаса часы звонят: динь-дон… Странно, но именно этот звон я очень хорошо помню, и этот камин, и красный ковер перед ним. Когда мне было шесть лет, мы приезжали в Лесное. Дедушка был жив, и дядя Викентий тоже. Я его помню, я его так любила. Он был такой красивый, молодой, веселый. Я помню, у него были часы – карманные золотые, брегет с боем. Он подносил их к моему уху – динь-дон… Помню его «сигару на дорожку». Он вставлял сигару в дырку гильотины на письменном столе в кабинете Кости, а я или Соня нажимали пружинку, и кончик сигары отскакивал. «А теперь бегите, мама зовет», – он наклонялся, я вставала на цыпочки, целовала его и убегала, не оглядываясь…
Соня говорит, что тоже его хорошо помнит – он часто гулял по берегу пруда с Ниной Мещерской, приезжавшей к нам в гости. Соня говорит – все думали тогда, что он попросит ее руки. Бедный, бедный дядя Викентий…»
Катя оторвалась от чтения. Это имя Викентий, точнее Викентий Федорович, – она уже слышала. Оно было связано с павильоном «Зима». Ах да, это Иван Лыков рассказывал о своем предке – гвардейском офицере, застрелившемся из-за несчастной любви. Надо уточнить у Мещерского. Она потянула к себе с дивана телефон. Нет, нет, потом, сначала надо дочитать…
Она и не подозревала, что не застанет в этот поздний час Сергея Мещерского дома. Преследуемый тревожными мыслями, он покинул Лесное далеко не так скоро, как ему советовал Никита Колосов. Причем поехал не домой, а на Автозаводскую. Он жаждал найти Лыковых – брата и сестру. Домашний их телефон по-прежнему не отвечал. Но Мещерский решил все же нагрянуть к ним на квартиру. Ехал через Окружную, по Варшавскому шоссе, свернул на «третье кольцо», миновал Автозаводский мост, зиловские корпуса, и тут память сыграла с ним злую шутку – он заблудился. В гостях у Ивана Лыкова он не был давным-давно. Из туманных обрывков воспоминаний выплывал какой-то двор, старый дом с железными балконами, пожарная лестница, воняющий кошками подъезд.