Флэшмен на острие удара
Шрифт:
— Посмотрите на это милое, чистое личико, — возопил он, — и ощутите муки совести, которые вы заслужили. Это ранит вас больше всех произнесенных мной слов: лицо возлюбленной этого мальчика, такое непорочное, чистое и невинное. Подумайте об этом несчастном создании, которому вскоре, благодаря вашему небрежению, предстоит до дна испить горькую чашу печали.
Взглянув на медальон, я в этом усомнился. Когда я в последний раз видел это непорочное и невинное создание, на нем из одежды были только черные атласные башмачки. В целом свете только Вилли мог додуматься до идеи таскать на шее изображение шлюхи из Сент-Джонс Вуд. Он по ней буквально с ума сходил, маленький развратник. Приходится признать: исполни я свой долг, он до сих пор развлекался бы с ней каждую ночь, а не лежал бы на носилках с половиной черепа. Однако я не мог решить: станут ли причитающий Раглан и прочие благочестивые ханжи, родственники принца, так желать возвращения его к жизни, знай они всю правду? Бедный малыш Вилли.
IV
Что ж, возможно, я оказался в опале, зато пребывал в добром здравии, а только это имело значение. Ведь мог бы стать одним из трех тысяч трупов или тех раненых, чьи стоны доносились в сумерках с той ужасной линии обрыва. Медицинской службы, похоже, не было совсем — по крайней мере, у британцев — и множество наших солдат до сих пор валялись там, где упали, или умирали на руках товарищей, пытавшихся доставить их в развернутый на берегу госпиталь. Русские раненые кучами лежали вокруг наших бивуаков, они рыдали и стонали всю ночь — до сих пор в ушах стоит их душераздирающий вопль: «Пажалста! Пажалста!»По всему лагерю валялись ядра, обломки снаряжения были разбросаны среди луж засохшей крови. Черт побери, как хотел бы я взять кого-нибудь из этих министров, уличных ораторов или кровожадных отцов семейства, пожирающих свой завтрак, и приволочь его в такое место, как холмы на Альме! Не для того, чтобы показать — он просто пожмет плечами, примет сокрушенный вид, вознесет добрую молитву и выкинет все из головы, — а чтобы всадить в живот пулю с мягким наконечником и бросить, завывающего, подыхать на месте. Вот чего они заслуживают.
Не то чтобы меня заботили той ночью раненые или убитые. Мне хватало своих забот. Хоть и сетуя на несправедливость упреков Раглана, я пришел к выводу, что мне-таки конец. Гибель этого злосчастного немецкого балбеса разрасталась в моем воображении сверх всяких границ. Мне чудилось, как королева называет меня убийцей, принц Альберт обвиняет в государственной измене, а «Таймс» трубит о моей отставке. Только тогда я понял, что в армии есть еще о чем думать, помимо собственных удовольствий.
Я чувствовал себя одиноким, как полицейский с Херн-бей [XIV*], когда забрел в палатку Билли Рассела, обнаружив оного с пером в руке, что-то яростно строчащим при свете лампы. Рядом на ящике с боеприпасами сидел Лью Нолан, разглагольствуя в своем обычном стиле.
— Две кавалерийские бригады! — говорил он. — Две бригады: достаточно, чтобы преследовать и перебить их всех! И что они делают? Сидят себе на заднице, потому как Лукан боится отдать приказ о погоне без письменного распоряжения Раглана. Лорд Лукан? Чушь! Лорд, черт его побери, Выглядывающий Лук-он, [31]так правильнее будет.
— Хм-м, — протягивает Билли, ставя точку. — А, Флэш! Скажи: правда, что гайлендеры первыми ворвались в редут? Я говорю, что да, а Лью утверждает, что нет. [XV*] Стивене не уверен, а Кэмпбелла я никак не могу найти. Что скажешь?
Я сказал, что не знаю, а Нолан возмутился: какая-де разница, ведь это всего-навсего пехотинцы. Билли, видя, что ничего путного от Лью не дождешься, откладывает перо, зевает и говорит мне:
— Неважно выглядишь, Флэш. Все в порядке? Что-то случилось, приятель?
Я поведал ему про гибель Вилли, и он сказал, что ему жаль, хороший был парень. Потом я передал разговор с Рагланом, и тут Нолан, позабыв на миг про лошадей, взорвался:
— Господи, ну разве это не из ряда вон? Командующий положил добрую половину пяти бригад, а сам обрушивается на несчастного ординарца только из-за того, что маленький придурок, которому здесь вообще было не место, подставился под русские пули! Раз он так дорог ему, чего ради было тащить его за собой в самое пекло? А если тебя поставили охранять юнца, зачем тогда Раглан весь день гонял твою задницу по всему полю? Этот человек — идиот! Да, и плохой генерал, что еще хуже. Благодаря ему и этим лентяям-лягушатникам русская армия цела-целехонька, а ведь мы могли покончить с ней сегодня же! Говорю тебе Билли, этот парень должен уйти.
— Ладно тебе, Лью, он же выиграл битву, — отвечает Рассел, приглаживая бороду. — Скверно, что он напустился на тебя, Флэш, но мне сдается, не стоит так переживать. Полагаю, Раглан просто озвучил то, что опасается услышать в свой адрес. Впрочем, старик отходчив и зла не держит. Не пройдет и пары дней, как он обо всем забудет.
— Ты так думаешь? — восклицаю я, возвращаясь к жизни.
— Очень на это рассчитываю! — вмешивается Нолан. — Да неужто ему больше думать не о чем? Сейчас они с Луканом на пару упустили великолепный шанс, но когда Билли надоест потчевать английскую публику байками о том, как бесподобная Гвардия и бравые каледонцы обратили московитские орды в бегство остриями своих штыков…
— Интересно, — говорит Билли, подмигнув мне. — Мне нравится, Лью, продолжай — это вдохновляет.
— Ах, этот старый дурак воображает себя новым Веллингтоном, — заявляет Лью. — Ага, можешь смеяться, Рассел, но почему бы тебе не передать своим читателям мои слова про Лукана? Вот увидишь — их это заведет!
Этот разговор несколько взбодрил меня: важно то, что думает и пишет Рассел, а ему и в голову не придет упоминать в репортажах для «Таймс» имя Вилли. Позже мне пришлось услышать, как Раглан коснулся того случая, во время совещания генералов, и Кардиган — грязная свинья — как бы невзначай обронил, что удивлен назначением в качестве телохранителя принца простого ординарца. Но Лукан возразил ему, заявив, что только дурак может обвинить Флэшмена в смерти другого штабного офицера, а де Ласи Эванс заявил, что Раглан должен радоваться, потеряв Вилли, а не меня. Даже среди генералов встречаются толковые парни.
Прав оказался и Нолан: Раглану и остальным после Альмы хватало забот и без меня. Умные люди стояли за стремительный бросок на Севастополь, находившийся в каких-то двадцати милях, и, располагая отличной кавалерией, мы без труда могли овладеть им. Но лягушатники расквакались, как сильно они устали и измотаны, и время было упущено, а русаки тем временем успели запереть дверь на засов.
Что еще хуже, бойня на Альме и холера страшно ослабили нашу армию, транспорта не было, и к моменту, когда мы дохромали до Севастополя, нам не хватило бы сил ограбить даже курятник. Но осада должна была состояться, и вот Раглан, выглядевший с каждым днем все хуже и хуже, заставлял себя излучать веселье и энтузиазм, вопреки тому, что армия таяла, зима приближалась, а лягушатники все громче подавали голос. Ах, он был человеком храбрым, решительным и готовым преодолевать любые трудности — худшего сорта полководца и придумать нельзя. Я предпочитаю видеть во главе умного труса (вот почему, разумеется, из меня самого получился такой чертовски отличный генерал).
Итак, осада началась; французы и мы расположились на грязном, заливаемом дождями и изрытом буераками плато перед Севастополем — худшее место на всем свете, где не было настоящего жилья за исключением нескольких жалких хижин и палаток, и все припасы везли за добрых восемь миль из Балаклавы, что на побережье. Вскоре весь лагерь и дорога к нему превратились в сплошное зловонное болото, все до единого воняли дерьмом и выглядели соответственно, рационы урезались, работа по подготовке осады была страшно утомительной (по крайней мере, для солдат), и вся бравада, накопившаяся после Альмы, быстро слетела с армии, смытая дождем и вымороженная ночными холодами. Вскоре половина из нас страдала вшами, другая же мучилась от лихорадки, дизентерии или холеры — иногда от всех трех разом. Как сказал один остряк: зачем ехать на отдых в Брайтон, если есть солнечный Севастополь?
Сам лично я не принимал участия в осадных работах — не потому, что оказался в опале у Раглана, а в силу веской причины: как многие другие в нашей армии, я несколько недель пролежал трупом. Первоначально подозревали холеру, но выяснилось, что это была обычная дизентерия и расстройство кишечника, вызванное моим свинским обжорством. Во время марша на юг после Альмы мне довелось передавать распоряжения Эйри нашим авангардным частям. По пути мне встретился отряд нашей кавалерии, который наткнулся на русский обоз и теперь хлопотливо его расхищал. [XVI*] Как настоящий офицер я счел своим долгом принять участие и затарился до отказа шампанским, прихватив еще пару меховых накидок. Накидки оказались первый сорт, а вот в шампанском, видно, содержалась сибирская язва или нечто подобное, потому как уже на следующий день меня раздуло как переевшую овцу, а понос и рвота были нестерпимыми. Меня отправили в полуразвалившийся домик в Балаклаве, недалеко от квартиры Билли Рассела, и я лежал там, весь в мыле, кляня всех почем зря и мечтая умереть поскорее. Часть этого времени я не помню, видимо, провалившись в беспамятство, но ходили за мной хорошо, и поскольку все снаряжение и припасы — впрочем, есть мне тогда особенно не хотелось — покойного Вилли оставались в моем распоряжении, я устроился довольно терпимо. В любом случае лучше многих других больных, которых везли в Балаклаву на дрожках вперемешку с холерными и тифозными, и зачастую просто оставляли на улице.