Флэшмен на острие удара
Шрифт:
Я взмахнул плетью, погоняя коней, и мы промчались мимо, не обратив внимания на оклик со стены форта. Всадники могли приблизиться за то время, которое мы потеряли, сбавив скорость на дамбе, и медлить было недопустимо. Мы миновали белое поле, беспокойно оглядываясь; впереди местность становилась неровной, с небольшими овражками и возвышениями, чахлой растительностью. Принимая во внимание это и засыпающий наши следы снег, нам можно было без труда запутать наших преследователей.
— Браво! — кричу я. — Мы почти доехали.
За нашей спиной тонул во тьме Арабат со своим фортом; огни скрылись из виду, когда мы, одолев первый плавный подъем, нырнули в пересекавший его овражек. Мы проскочили его, подпрыгивая на неровностях, и, придерживая коней, стали спускаться по обратному склону. Тут коренная лошадь споткнулась, заржала и заскользила вниз, пристяжная забила копытами, вырывая вожжи у меня из рук; сани развернулись и ударились обо что-то с жутким треском. Ист полетел куда-то в сторону, а я — вперед. Несколько раз перекувырнувшись, я ударился о круп пристяжной и зарылся в снег. Приземлившись на спину, я тут же увидел над собой нависающие сани: закричав, я вскинул руки, прикрывая голову. Сани неспешно, словно замедленно, опустились на меня, и в левом боку полыхнула резкая боль, невыносимая тяжесть сдавила грудь. Я снова закричал, а повозка остановилась, пришпилив меня к земле, как жука булавка.
Я молотил по ней кулаками, пытаясь сдвинуть, но тяжесть и боль не давали мне — ребро точно было сломано, и это самое меньшее. Одна из лошадей барахталась в снегу, дико визжа; потом до меня донесся голос Иста:
— Флэшмен! Флэшмен! Ты жив?
— Меня прижало! — вскричал я. — Сани… сними с меня эту чертову штуковину! О, боже, у меня сломана спина!
Он проковылял по глубокому снегу и склонился надо мной. Потом уперся плечом, толкая изо всех сил, но с тем же успехом мог бы пытаться сдвинуть собор Святого Павла. Сани не поддались ни на дюйм.
— Давай же, — стонал я. — Они убивают меня… О, Исусе! Толкай, черт тебя побери… Ты что, из желе сделан?
— Не могу, — прошептал Ист, — ничего не выйдет. — И он откинулся назад, тяжело дыша.
— Чтоб ты сдох, они же раздавят меня! О, боже… хребет сломан… Я чувствую! Я…
— Тихо! — зашипел Ист, и я заметил, что он прислушивается, обратившись в сторону Арабата. — О, нет, Флэшмен: они приближаются! Я слышу стук копыт по снегу! — Ист навалился на сани, тщетно пытаясь сдвинуть их. — Господи, молю: дай мне силы! Прошу! — Еще раз поднатужившись, Скороход простонал. — Не могу… Не могу сдвинуть их! О, боже, что мне делать!
— Что угодно: толкай, копай, сделай хоть что-нибудь! — выругался я. — Освободи меня, бога ради! В чем дело, приятель? Что случилось? — Он выпрямился, глядя через овраг в сторону Арабата, и стоял так с полминуты, пока я ныл и колотил по дереву, потом посмотрел на меня.
— Ничего не выйдет, дружище, — твердым голосом начал Ист. — Мне их не сдвинуть. А они приближаются. Я уже вижу их — пока смутно, но они едут сюда. — Он опустился на одно колено. — Мне жаль, Флэшмен. Я вынужден оставить тебя. Нужно спрятаться, нужно найти Раглана. Ах, мой дорогой товарищ! Если бы я мог отдать свою жизнь вместо твоей, я бы…
— Чтоб ты сдох! — кричу я. — Господи, ты же не оставишь меня? Скинь эту чертову штуковину… помоги мне, приятель! Я умираю!
— Боже, — говорит Ист. — Это агония: сначала Валя, теперь ты! Но мой долг — доставить сведения, ты же сам знаешь. Ты указал мне путь долга, и теперь я с него не сверну! Я расскажу им… когда вернусь домой! Расскажу, как ты принял свою… Но мне пора!
— Скороход, — заскулил я. — Во имя любви к…
— Тише, — говорит он, закрыв мне ладонью рот. — Не терзай себя, не время! Я дойду… может, одна из лошадей сгодится… если нет — ты помнишь тот Большой забег в Браунсовере? Я добежал тогда, добегу и теперь, Флэш, ради тебя! Они меня не поймают! Старый заяц из Рагби уйдет от своры русских гончих — я обещаю тебе, и ты будешь болеть за меня! Я это сделаю: для тебя и для Вали — в память о ваших жертвах!
— К черту Валю, и тебя тоже! — пропищал я. — Ты не можешь уйти! Не можешь бросить меня! Ладно — она, она ведь русская, а я — англичанин, свинья ты этакая! Помоги, Скороход!
Но сомневаюсь, что он меня слышал. Ист наклонился и поцеловал меня в лоб. Я почувствовал, как скупая мужская слеза упала мне на чело.
— Прощай, старый друг! — говорит он. — Да хранит тебя Бог! — И вот он уже бредет по снегу к пристяжной лошади.
Высвободив ее из упряжи, Ист поспешил прочь, держа путь к зарослям кустарника, я же скулил ему вслед:
— Скороход, умоляю, не бросай меня! Ты не можешь: ты же мой старый школьный приятель, бессердечный сукин ты сын! Пожалуйста, вернись! Я умираю, будь ты проклят! Я приказываю тебе — мой чин старше твоего! Скороход! Пожалуйста, помоги!
Но он ушел, а я остался — придавленный, плачущий, едва дышащий под страшной тяжестью. На лицо мне падал снег, а холод пробирал до печенок. Я умру от холода, если они не найдут меня. А как умру, если найдут? Я пытался выкарабкаться, мучаясь от пронзающей боли, и тут услышал приглушенный стук копыт и крики — эти проклятые русские голоса доносились от овражка.
— Paslusha-tyeh! Ah, tam — skorah! [78]
Позвякивание сбруи и топот приблизились; с другой стороны саней заржала лошадь, и я со стоном зажмурил глаза. Я ждал мучительной боли, с которой острие пики вонзится в мою грудь. Лошадь фыркнула прямо надо мной, я вскрикнул и открыл глаза. Из седел на меня взирали два всадника — закутанные в меха фигуры в мохнатых казачьих шапках, надвинутых на брови. Свирепые усачи спокойно продолжали таращиться.
— Помогите, — простонал я. — Pamagityeh, pajalsta! [79]
Один из них подался вперед.
— On syer-yaznuh ranyin, [80]— произнес казак, и оба рассмеялись, как над хорошей шуткой. Потом, к моему ужасу, говорящий вытащил из седельного мешка нагайку, сложил ее пополам и склонился надо мной.
— Nyeh zashta, [81]— сказал он и осклабился.
Его рука вскинулась, я тщетно пытался спрятать голову. Череп расколола жгучая боль, и меня поглотила черная бездна.
VIII