Флейтист
Шрифт:
– Бессмертия нету, - заученно выдавил я.
– Человек обязательно дряхлеет и умирает. Это закон.
– Мне странно, ей-богу, слышать это от тебя. Ты же - гений! Ты сам, своим умом дошел до того, что "ОВУХ" существует. И эта твоя догадка произвела определенный эффект в определенных кругах.
Безбородов почесал коленку.
– Человек дряхлеет, да, но не бумага, не "Дело"! Именно на этом мудром принципе основан кабинет Бессмертных. Вот взгляни на меня. Кто я, по-твоему?
– Не знаю...
– А я скажу тебе. Меня зовут ваше сиятельство-граф Безбородов. Правда, паспорт в данный исторический момент у меня на другое имя, но это неважно.
– А как же научные законы? Ведь они, кажется, против?
– Жалкий ортодокс!
– надменно сказал граф.
– Любой закон можно обойти, ежели ты ловок, расторопен и не горд. Я прожил семь жизней и одну из них даже в образе попугая. Плевал я на этот закон, он всегда был мне не писан! Я царей лицезрел! Федька Басманов собственной рукой меня за бороду таскал! Царская фаворитка мне плешь горчицей мазала! Какие времена! Какие люди!
Безбородов всплеснул руками и закатил глазки. Видно было, что его распирает желание стать чьим-либо ментором, хотя бы моим. Он избоченился и начал свой рассказ:
– Отроком скоморошествовал я у Ивана Васильевича. Блатной был царь: чуть что не по нем, сразу посохом по башке трахал или от престола отрекался, смотря по настроению. Грозная персона! Я сначала у него в хороводе состоял. Бывало, обряжусь в сарафан и ну по-бабьи
– гремит всадник.
– Отчего не брит?!" Красношеев мордой об землю трется - плачет. Тут меня осенило! Дозвольте, говорю, потешить ваше царское величество и бороду этому супостату откромсать. Захохотал царь: валяй, мол, режь. Через эту поганую рыжую бороденку получил я графский титул и сменил фамилию Епишкин на Безбородов. Феерическая карьера! Оружием своим избрал я скромное шутовство. Одному опальному князю за шиворот Кубок Большого Орла опрокинул и, пожалте, - табакерка, царский подарок, вся в брильянтах! Был у меня в ту пору особняк работы Расстрелия и загородный дом с прудиком: при Бироне - дача с дивными оранжереями; при Елисавет Петровне я жил во дворце, правда, под лестницей, но зато на сувенирах и подачках сиятельных особ сделался ска-а-зочно богат. Что я всегда презирал, так это ложную гордость. Па-адумаешь, в голом виде петухом прокричать! Да я за это кукареканье при Павле Петровиче генеральский чин получил! В политику я ни-ни. Боже сохрани. Я - всегда близ государей и всегда патриот. Иностранным послам как-то кукиш показывал с царского соизволения: мол, выкусили? Неча на наши земли зариться! Шесть "Дел" я вынес на своих плечах с поразительным достоинством и за это был зачислен вечным сотрудником в Кабинет Бессмертных. Тут-то и грянул гром: господин Кур не потрафил какому-то ревизору, и тот потребовал меня вычистить. Как это можно, кричал, чтобы в Кабинете Бессмертных рядом с душой крепкого организатора Аракчеева шлялась душа юродивого и шута! Прижали Кура, Серебряную скрепку отобрали, а мой дух за его неистребимую скоморошью сущность вселили в попугайское тело. Это лет так сто пятьдесят назад было. Проживал я в трактире купца Шебулдыкина. Ах, прелестное
– Да пропади ж ты пропадом!!!
– я метнул в Безбородова стулом.
Безбородов ловко пригнулся, на четвереньках прополз под столом, издавая странное, ломкое шуршание, и очутился около меня. Лилово-чернильные глазки смотрели с добродушной веселостью. Я понял наконец, что одежда графа вся склеена из бумаги - пергаментные брюки, пиджак из грязной промокашки, манжеты из тетрадного листа в клеточку, испещренные цифрами.
– На других доносить - это еще что! Это дело обычное и издревле поощряемое. А вот не изволишь ли послушать про ловкача, который сам на себя донес? Это недавно случилось, лет пятьдесят назад. Занесло меня тогда в глубочайшую провинцию, это, я тебе скажу, было место, настолько далекое от веяний культуры и прогресса, что бабы тамошние без нижнего белья, в одних юбках фигуряли. Спросишь, бывало, такую бабешечку смазливенькую: "Отчего вы, Феклуша Филипьевна, столь моветонны?" А она говорит, что так ей, без исподнего, вольготней да и материи меньше уходит. Мудрость народная, цены ей нет! Ну-с, так вот, к историйке моей. Приметил я в одном домишке нового постояльца, циркача из шапито, что на лето приезжал. Прибился я к богемной компании ихней, потому как Феклушки и Матрешки очень осточертели. Ну, разговоры по вечерам, сплетни цирковые, всякое такое невинное... А однажды за самоварчиком некий гимнаст или борец, уже сейчас не припомню, сдуру рассказывает сон. Приснилось ему, идиоту, что стоит человек во френче, рыжеволосый, усатый, на общей коммунальной кухне и среди дыма, запахов, подштанников развешанных борщ себе варит на керосинке. Компанию как ветром сдуло после этаких откровений. Симпатичный мне циркач тоже там был, слушал. Вот-с, я думаю, ты понял, в чем соль. За неприличный сон о Вожде гимнаста, натурально, посадили, а потом потихоньку, полегоньку стали и собеседников выявлять. Мой знакомец Флейтист (а он Флейтист был, совсем как ты) покой потерял. Ночами не спит, ходит все, ходит, аппетиту лишился... Дело его, конечно, дрянь было. Не сегодня-завтра - в кутузку. И правильно - не слушай, чего не положено! Смотрел я, смотрел на эти его терзания и прямо сердцем размяк. А он все мечется по комнатенке своей и вслух от отчаяния приговаривает: "Что делать? Что делать?!" Ну и не выдержал я. "Что делать?
– говорю. Известное дело, что. Кошельки воровать. За уголовное меньше полагается". Флейтист весьма смекалист оказался. Эту мою мысль насчет кошельков он с блеском развил. Сам на себя донос настрочил, что, мол, ворует такой-то и воровать будет, ежели рука закона не вмешается. А донос моей фамилией подписал. Это у него стихийно вышло. Другой-то фамилии с перепугу и в спешке не придумал. Вот какие дела на свете творятся!
– Все врешь! Это ты, ты - доносчик, а он - не мог!
– Фу-ты, ну-ты, какие мы переменчивые-е! Ты вот меня химерой считал, а чуть я тебя за сердце куснул - ты готов во мне реальнейшего негодяя видеть. Козла отпущения из меня сделать хотите? Ишь, умненькие-разумненькие! Ты с себя за все спроси! А Безбородов - он что? Он там, где его хотят.
– Время было ужасное, - бормотал я.
– Ужасное! Дети родителей продавали... Я слышал от... Тартарова.
– Да, преужаснейшее было времечко. Но жить можно было. А сейчас и подавно. Сейчас демократия расшалилась, и даже с демоном в "ОВУХе" можно говорить на равных. Ты меня слушай, я плохо не посоветую: демону скажи, что в порядке эксперимента согласен жить с двумя душами в одном теле. Уверяю, тебе спасибо скажут - тел-то на все души не хватает. Ну и станете вы со щуровской душой по-братски, как в коммуналке, жить... А там уж по обстоятельствам: выживет он тебя - его тело, ты его - твое. Глядишь, за рвение тебя отметят, и станешь ты бессмертным.
– Да как ты, падаль, смеешь предлагать мне, Флейтисту, такое?!
– А Флейтист-то умер, Похвиснев остался. Флейта по тебе еще намедни проплакала: "Фир-лю-лю-ю! Фир-люлю-ю!" Вот и зеркало завешено. Покойничек, значит, в доме, - прыснул со смеху Безбородов.
– Живой я! Живой!!!
Ужасный мой крик прогнал видение. Безбородов шныркнул за дверь, хихикая и грозя мне пальцем.
Я кинулся за ним и схватил за бумажный воротник, но он рванулся, и в руках остался кусок промокашки.
Малиновый с золотом занавес падает. Медленно загорается рампа. У левого портала в треугольном луче появляется всадница. Это кукла и точная копия Машетты верхом на бутафорской лошади. Кукла одета в синюю амазонку, на голове шапочка с павлиньим пером. Обе знакомые маски молча и важно идут позади лошади. Наконец вся группа скрывается в правой кулисе. Рампа тихо меркнет.
– Ма белль Машетт!
– зову я.
– Что с тобой сделали?
– И вслед за этим валюсь боком в темноту...
Кто-то выводит меня за руку на свет. Комната со следами разгрома. Я лежу на диване, под головой узел, на ногах - пальто. Рядом со мной сидит Дзанни, держит в своих птичьих лапах мою руку.
– Дзанни, Дзанни, что это со мной было?
– А ты забудь все, что было с тобой до этой минуты, - просит он ласково.
– Началась новая жизнь.
О, как я хочу, чтобы это было так! Я верю ему сейчас, как в детстве: он все объяснит, научит меня, спасет... Чтобы скрыть слезы, я длинно, истерически смеюсь и бормочу:
– А я-то, тупица, думал, вы меня бросили-и! Думал, что не нужен вам больше!..
– Что ты, Сережа, что ты!
– укоряет Дзанни.
– Я же тебя люблю. И послушай-ка лучше, что за сюрприз тебя ждет. Я Машетту из Саратова вызвал! Ты так скучал без нее. Она уже в пути.
Я хочу сесть, но он удерживает меня, поправляет узел, подвигается ближе и вдруг начинает говорить быстро, жарко, вдохновенно:
– Вот представь, Сережа: мы с тобой будем сидеть на каменных ступенях древнего театра и вспоминать, как жили несчастливо, ссорились беспрестанно, винили друг друга в чем-то. А на самом деле никто не был ни в чем виноват, мальчик мой, никто и ни в чем! Все это была несчастная судьба. А теперь я добился... я сломал ей хребет! Там, в Риме, ты станешь знаменит, и слава твоя взойдет над миром, как немеркнущая звезда...
Я вздрагиваю и сажусь.
– Какой Рим?!
Дзанни, не в силах сдерживать более свое ликование, всхлипывает и кричит тонким петрушечьим голосом:
– Да! Ты едешь! Я обещал тебе успех - вот он!
– Нет!
– протестую я.
– Вы сейчас же скажете, что все это не так, иначе мне придется поверить в то, что я свое тело отдал Щурову, в то, что Безбородов существует на самом деле! Ну скажите: дурак, тебе все привиделось!
– То, что ты дурак, я устал повторять. И бред твой, братец, дурацкий.